Увы, столь безапелляционное суждение о трудах Кондратовича весьма симптоматично. Есть основания думать, что в своей программной «Эпистоле о русском языке» (1747) А.П. Сумароков в ряду других горе-литераторов вывел и Кирияка Андреевича, или Кирейку, как он его пренебрежительно называл. Вот как характеризует он «несмысленного писца»:
Другой, не выучась так грамоте,
как должно,
По-русски, думает, всего сказать
не можно,
И, взяв пригоршни слов чужих,
сплетает речь,
Языком собственным достойным
только сжечь.
Подобные «чужие слова» и составляли тяжеловесный слог Кондратовича, исполненный полонизмами и украинизмами, о чем Сумароков вполне определенно высказался впоследствии в статье «О копиистах»: «Опасно, чтоб Кирейки не умножили в нем [русском языке. – Л.Б.] и польских слов». Этот союз «и» весьма к месту, ибо указывает и на весь «гнусный склад» этого словесника. Не случайно историк литературы С.И. Николаев отметил, что переводы его «сделаны… стилистически неустоявшимся языком русской прозы первой половины XVIII века». Знаменательный факт – Кондратович, переживший Сумарокова, воспринимался им как литературный старовер – через призму 30-х годов XVIII века, в одном ряду с П. Буслаевым и А. Кантемиром. Сумароков продолжает:
Хотя перед тобой в три пуда
лексикон,
Не мни, чтоб помощь дал тебе
велику он,
Коль речи и слова поставишь без
порядка,
И будет перевод твой некая загадка,
Которую никто не отгадает ввек.
Упоминание о лексиконе было как нельзя более кстати и с головой выдало Кондратовича, занятого в то время активной лексикографической работой. Заметим, что 9 октября 1747 года Сумароков представил текст эпистолы в канцелярию Академии наук, а совсем незадолго до того, в сентябре, туда же был направлен на апробацию составленный Кондратовичем «Дикционер русский с латинским» (он так и не был напечатан). Именно этот «дикционер» вызвал уничтожающий отзыв М.В. Ломоносова, отметившего наряду с огрехами перевода «нарочитое число весьма новых и неупотребительных производных же слов». Известно, что Ломоносов и Сумароков были в то время «ежедневные собеседники и друг от друга здравые принимали советы». Можно говорить и об общности их взглядов на литературную продукцию Кондратовича.
Но и Ломоносов и Сумароков считали ниже своего достоинства вступать с каким-то там мелкотравчатым Кирейкой в открытую полемику – зачем стрелять из пушек по воробьям?! Мишенью их сатиры был избран профессор элоквенции В. Тредиаковский – литератор куда более крупный и по своему влиянию, и по своему месту и значению в русской культуре. В свое время новатор, экспериментатор и даже канонизатор российской словесности, Тредиаковский, по крайней мере в 1730-х – середине 1740-х годов, был весьма авторитетен; Кондратович же никогда ни для кого образцом не был и на роль законодателя Парнаса не притязал.
Кроме прочего, стиль Тредиаковского более индивидуален и ярок, чем стиль Кондратовича и других академических педантов, и был более благодатным полем для пародирования. Потому созданный усилиями сатириков пародийный образ Тредиаковского замещал собой и нашего Кирейку, и ему подобных писак.
Их феноменальная плодовитость послужила для Сумарокова объектом злых насмешек. Так, в комедии «Тресотиниус» (1750) некий педант похваляется тем, что написал критику на песню «Ах, прости меня, мой свет!» в 12 томах! Пассаж этот, понятно, метил не только в многоречивого Тредиаковского, но и в других «трудников слова», к числу которых относился и Кондратович. И свойственные педантам спесь, несокрушимая вера в собственную непогрешимость, столь ярко запечатленные Сумароковым, присущи и нашему незадачливому герою: ведь он почитал себя равновеликим бессмертному Ломоносову, которого не в шутку называл своим литературным соперником.
Приходится признать, что Ломоносов и Сумароков предпочитали уничижать Кирейку не столько средствами литературными, сколько… бранью и мордобитием в буквальном смысле этого слова. Так, в конце 1740-х годов Кондратович, делавший переводы под началом Ломоносова, нередко жаловался в Академию наук на постоянную ругань и угрозу физической расправы со стороны этого «русского Пиндара». В июне 1750 года Кирияк подал в канцелярию Академии доношение, что «он [Ломоносов. – Л.Б.] меня в доме архиерея московского… трижды дураком называл и проводившего его к квартире не только м…. бранил всякими непотребными словами и называл канальею, но и бить хотел». А в январе 1760 года Кирияка Андреевича нещадно отлупцевал поссорившийся с ним «северный Расин» – Сумароков. Параллель с Тредиаковским, избитым некогда в кровь далеким от литературы временщиком А.П. Волынским, выглядит утешительной для Кондратовича – ведь он пострадал от признанных литературных корифеев.
Отношения Тредиаковского и Кондратовича завязались, по-видимому, в 1730-х годах. Во всяком случае, в своем «Новом и кратком способе к сложению российских стихов…» (СПб, 1735) Тредиаковский предваряет публикацию двух своих элегий характерным признанием: «Никогда б, поистине, сие на меня искушение не могло прийти… ежели б некоторые мои приятели не нашли в них не знаю какого духа Овидиевых элегий». К таким «приятелям», сведущим в латыни и античной поэзии, можно (наряду с подвизавшимися при Академии переводчиками В.Е. Адодуровым, И.Ю. Ильинским, С.С. Волчковым и др.) отнести и Кондратовича. Ведь последний – один из первых русских переводчиков Овидия. И показательно, что впоследствии Тредиаковский (в момент своего краткого примирения с Сумароковым) поспособствует тиснению этих текстов Овидия в журнале «Трудолюбивая пчела» (декабрь, 1759).
Тредиаковский же впервые опубликовал в печати опус Кирияка: в переложенную им книгу Ф. Фенелона «Истинная политика знатных и благородных особ» (СПб, 1745) включен выполненный Кондратовичем перевод «Катоновых двухстрочных стихов о добронравии». Но профессор элоквенции нигде ни полсловом не обмолвился о заслугах своего протеже в области словесных наук.
Да что там Тредиаковский! Н.И. Новиков, скрупулезно летописавший все мало-мальские достижения российских муз и обычно не скупившийся на похвалы писателям, говоря о Кирияке, ограничился лишь количественной характеристикой. Жесток и вынесенный Кондратовичу энциклопедическим словарем «Брокгауз и Ефрон» приговор: «Плохой писатель». Хотя на переводы Кондратовича опирался В.Н. Татищев при подготовке своей знаменитой «Истории России», а впоследствии его рукописный «целлариус» использовался как вспомогательный материал при составлении под руководством Е. Дашковой «Словаря Академии Российской», – приходится признать, что опытам этого третьестепенного литератора вовсе не суждено было стать явлением в отечественной культуре.
Но колкие замечания недоброхотов не истребили в Кирияке Андреевиче желание печататься, не угасили переполнявшие его «огонь стихотворческий» и авторское самолюбие. В 1767 году, когда после двадцатилетних мытарств пять его переводов увидели наконец свет (в Музее книги РГБ сохранились экземпляры, где они сплетены вместе), Кондратович не упускает случая в каждой такой публикации тиснуть и собственные вирши. Можно представить себе, какое странное впечатление производило на читателей механическое объединение в одном издании переведенного им «Сочинения о варягах» Г.З. Байера и – сразу же после титульного листа – «Оды парафрастической о впадшем в разбойники». Кирейка вызывал смех окружающих и восхвалением своей сомнительной эрудиции, и неуемным умничанием, и натужным юмором, смысл которого был темен и непонятен даже ему самому (не о нем ли сказал Сумароков: «…хитрости своей не понимает сам»?).
