Слог песен должен быть приятен,
прост и ясен,
Витийств не надобно; он сам собой
прекрасен.
К еротоидам может быть непосредственно отнесена и следующая филиппика Сумарокова:
Пустая речь, конец не виден,
ни начало,
Писцы в них бредят все, что
в разум ни попало.
О, чудные творцы, престаньте
вздор сплетать!
Нет славы никакой несмысленно
писать!
Упражнялся Струйский и в сочинении анакреонтических од, введенных в русскую поэзию Сумароковым и разработанных потом в творчестве его последователей – М.М. Хераскова, А.А. Ржевского, И.Ф. Богдановича, Н.А. Львова, Г.Р. Державина и др. Оды его вполне заурядны и писаны традиционным «анакреонтическим стихом» (преимущественно трех- или четырехстопным хореем с женскими окончаниями без рифм), но сохраняя при этом все особенности его «гнусного склада». «Оригинальность» же их в том, что они вновь нарушают требования, предъявляемые к жанру: «Краткость, приятность и некоторая небрежность суть правила анакреонтической поэзии» (Н.Ф. Остолопов). Поясним, что «небрежность» здесь – категория эстетическая, в то время как словесные ухищрения Струйского законам красоты никак не подвластны. Судите сами:
Как принять из рук драгия
Цвет Киприде посвященный?
И ее питаться вздором (?!),
И ее питаться духом…
А с тобой я цвет сей принял,
От руки твоей как принял,
Я вздохнул… и ты вздохнула…
Дай за все мое пыланье,
Коим я палюсь и ныне,
Чтоб глаза ее смежались
Против глаз моих томящих,
Чтобы вскользь не убегали
И не ранили б обратно
Сердце вполне ими страстно,
Кое им навек подвластно!
Существует предположение, что Струйский решает завести в Рузаевке собственную типографию, потому что ни одна другая не бралась печатать его бездарные опусы. Это неверно и фактически (большинство его произведений изданы в типографиях Московского универистета, Академии наук и особенно И.К. Шнора), и ошибочно по существу, ибо главной причиной запрета публикаций в конце XVIII века были гонения цензуры. А с цензурой у Николая Еремеевича, обуреваемого своего рода «инстинктом верноподданности», трений никогда не было. Он и по меркам того времени придерживался крайне реакционных взглядов, что дало основание историку В.О. Ключевскому назвать его впоследствии «отвратительным цветом русско-французской цивилизации». Он громит Великую французскую революцию, обрекшую на смерть короля Людовика XVI:
Твой враг тебя сразил! Монарх
мой! ах!.. ты пал!..
Среди Парижа меч твой век драгой
прервал.
Народ бесчестный лют, кровавый,
вероломный,
Природа вся дрожит сей злобы
бесподобной.
А на казнь Марии Антуанетты он откликнулся сочинением с характерным названием: «На цареубийц. На извергов рода человеческого». Он вообще аттестует французов беззаконниками и безбожниками:
Законом я играть не буду никогда
И буду чтить его на свете завсегда.
Закон татарин чтит, японец,
африканец,
Отмещет днесь его француз один,
поганец?
Приверженец традиционного христианства, он порицает модные тогда философско-теологические теории:
А в атеисте что, в деисте тож найду?
Два слова – да иль нет – у них
всегда готовы.
Не знаю!.. Может быть, в них
всякий день обновы?
Струйский гневно бичует трагедию Я.Б. Княжнина «Вадим Новгородский», в которой усматривает республиканские идеи. Выступая ревностным защитником самодержавия, он в сердцах восклицает:
Творец себя хотел явить
Аристофаном
И, выю воздымя, казать себя
титаном.
Но не Афины здесь! Здесь Русская
страна,
Во власть от Бога здесь монархам
отдана…
Мне мнится, автор сей был дух,
не человек,
И удостоенный монарша
снисхожденья,
Безумием влечен, он потерял
почтенье.
Николай Еремеевич писал величальные оды и так называемые стихи «на случай» августейшим особам России: великому князю Павлу Петровичу, венценосным парам Александру Павловичу и Елизавете Алексеевне, Константину Павловичу и Анне Федоровне. Он воспевал «великолепного князя Тавриды» Г.А. Потемкина, влиятельного обер-шталмейстера Л.А. Нарышкина, известного мецената И.И. Шувалова и др. Но наипервейшим его адресатом была императрица Екатерина Великая, которой наш пиит посвятил непосредственно добрый десяток своих сочинений; кроме того, большинство изданий, в золотом обрезе, в роскошных кожаных переплетах, он верноподданнейше подносил монархине.
Мало того, Струйский рассудил за благо открыть в Рузаевке собственную типографию. Как же пришел он к такому решению? Поиски ответа на вопрос в его сочинениях – увы! – не дали результата, хотя здесь есть и стихи с, казалось бы, подходящим названием: «На расставание с книгою. Елегия». Но пьеса эта есть не что иное, как лишенный всякой логики набор противоречащих друг другу фраз с произвольной, необъяснимой пунктуацией. Читаем:
Ах книга? ты меня оставить
предприяла:
Ты вздумала итти на свет; мне
грусть влияла.
Составы все мои трепещут! жизни
нет!
Поди; коль вздумала уже итти
на свет.
Мрак нощи! знать тебе, в моих
стенах наскучил:
А блеск драгих огней твоим очам
прискучил.
Я шесть, и три свещи! сугубо
возжигал.
Учение мужей безсмертных
постигал.
Думается, что причины предпринятого Николаем Еремеевичем шага коренятся в его читательской ориентации, которая поддается воссозданию благодаря косвенным данным. Факты свидетельствуют: как ни презирал он массового читателя, как ни ополчался против «невежд», тем не менее отводил себе роль «просветителя» (он очень любил это только что вошедшее тогда в употребление слово и считал его для себя высшей похвалой). Струйский верил в свое творческое долголетие. Он писал:
Как буду я забвен у время,
Поя Петрово славно племя!..
Сему я верю предвещанью,
Как верю здесь я сам себе.
Есть основания думать, что он был снедаем и славолюбием (говоря о Сумарокове, он с каким-то особым удовольствием подчеркивает все, что относится к его «гремящей славе»). Однако, хотя некоторые свои сочинения наш герой прямо адресовал «любезным потомкам» (а это уже претензия на бессмертие), он не мог не видеть своей стойкой непопулярности в настоящем. По-видимому, понять собственное несовершенство Струйский никак не мог – виноваты были, конечно же, «невежды», не способные оценить всю прелесть его творений. Вот для таких-то неискушенных книгочеев он нашел остроумный выход – сопровождать текст изобразительным рядом, причем иллюстрации должны были быть самого высокого качества. Сказано – сделано: Николай Еремеевич спознался с лучшими граверами и рисовальщиками своего времени: И.К. Набгольцем, Х.Г. Шенбергом, Г.И. Скородумовым, Е. Озеровым. Он даже отдал своего крепостного, даровитого А.А. Зяблова, на выучку известному Ф.М. Рокотову, под руководством которого тот постигал секреты живописного искусства.
