Это можно расценивать как своеобразную иллюстрацию к популярному в то время плутовскому роману. Пикареска, или плутовской роман, была ориентирована на изображение превратностей человеческой судьбы. Именно Судьба, или Рок, воспринимались эпохой барокко как основной мистической силой, от прихоти которой зависело всё: и малое, и большое. В левом углу картины художник изобразил поглощенного картами молодого простофилю, который не замечает, что пожилой шулер сигнализирует своему более юному сообщнику поднятыми пальцами. Эти пальцы в перчатках с отрезанными концами и есть перст Судьбы. И изображение такого же судьбоносного перста станет композиционным центром картины, уже полностью посвящённой евангельскому сюжету.
Итак, о жесте. Как и в других картинах, посвященных христианству, Караваджо передает святость сцены через неформальные образы. Преклонных лет мужчина с линзами в руках и его соратник, деловито подсчитывающий выручку, контрастируют с нищим и босым Иисусом. Христос показывает очищающий свет веры, который может вторгнуться в темную обитель жадности и других грехов. Церковь видела сына божьего как второго Адама, вероятно, отсюда и его жест, идентичный жесту первого мужчины во фреске Сотворение Адама, авторства великого Микеланджело. Караваджо трактовал сюжет как сцену из современной жизни. В тени за столом идёт подсчёт дневной выручки мытаря Левия, в чем ему помогает старик в очках. Охранники, вооружённые молодые люди, одетые по последней моде, повернули головы в сторону вновь прибывших. Одежда мытаря свидетельствует о его состоянии. Из всех присутствующих лишь Левий понял, кто стоит перед ним. В изумлении, он вопросительно указывает на себя, ожидая подтверждения. Поток света, падающий с той стороны, где стоят Иисус и апостол Пётр, прорывает мрак. Он символизирует свет веры, ворвавшийся в суетный, тщеславный мир Левия. Его направление также организует взгляд зрителя, заставляя его читать сцену слева направо. Фигуру Иисуса почти полностью закрывает Пётр – лишь голова и рука ярко выделены на тёмном фоне. Иисус появился лишь на мгновение – его босые ноги повёрнуты к выходу. Караваджо трижды повторяет жест вытянутой руки. Да, картина необычна. Караваджо смог виртуозно показать столкновение обыденного, греховного с чудом и светом надежды на спасение. Но вернёмся к фигуре Христа. Ведь все равно хочется ответить на вопрос. Зачем Караваджо усложнил себе задачу и поместил Христа за фигуру святого Петра? Это сделано художником умышленно. Посмотрите, как святой Петр повторяет жест своего учителя. Он не такой благородный. Неловкий. В этом жесте больше сомнения, чем решимости. Кто-то очень точно заметил, что только демоны прекрасно знали, кто такой Христос, а его ближайшее окружение всё время пребывало в сомнении. Пётр предаст своего учителя, Фома не поверит в воскрешение. Такова человеческая природа. Картина в этом смысле обладает мощнейшим психологическим подтекстом. Жест Христа ясен. Это жест Бога. Жест Петра не уверен, полон сомнений. Мы уже отмечали выше, как умел великий художник через динамику передать всю гамму человеческих чувств. И вот ещё один яркий пример такого умения. А теперь сам Матфей, городской мытарь, сборщик налогов у бедноты, который пришёл в этот трактир с охранником, дабы обезопасить себя от ненужных эксцессов. А что они возможны, мы уже видели на картине «Шулера». Жест будущего апостола также полон сомнений. Будущий Матфей еще не перестал быть Левием. Имя – это судьба, и Матфей находится в состоянии психологического перехода. В нём уже вспыхнул огонь веры, но земное, человеческое, ещё берёт своё. И его жест-сомнение, словно в зеркале, копируется рядом сидящей фигурой молодого человека. Он ещё не успел поднять глаза. Он погружён в подсчёт денег. Он ещё принадлежит этому миру греха и порока. Он вне света, озарившего всё вокруг. Это какая-то, если хотите, часть самого Матфея, его жадное прошлое, его молодость, освещённая лишь демоном наживы. Тот, кто указывает на себя и словно спрашивает в сомнении: «Я!?» – это уже будущее апостола, апостола зрелых лет. У нас на глазах происходит не только фиксация определённого выразительного жеста, но передаётся метафорически и сам процесс Перерождения человека, когда в нём вспыхивает огонь Веры. Вот это и есть, на наш взгляд, наглядное воплощение художественной Метафоры, как одного из основных элементов всей эстетики барокко. А Метафорой всех Метафор является Бог, по меткому наблюдению Э. Тезауро. Вот Божественную Метафору, Божественный перенос действия бытового в действие мистическое, Метафору, способную осуществить почти наглядный переход из мира видимого, суетного в мир невидимый, горний и смог передать гений Караваджо. Но если в этой бытовой зарисовке всё так не просто, всё обладает переносным смыслом, то всегда рядом с Христом бродили и демоны. Они ведь были самые главные знатоки его божественной природы, а не люди, полные сомнений и мирских забот. Ещё раз посмотрите, с какой страстностью молодой человек считает деньги на столе. Разве эта фигура не напоминает вам какого-нибудь современного успешного представителя банковской системы? Разве стать таким менеджером высшего звена не мечта миллионов молодых людей в современном мире? Но тогда, где здесь дьявол? Ведь он и есть князь мира сего. Он и есть воплощение того мрака, на фоне которого и должен взорваться яркой вспышкой божественный свет. И дьявол на картине тоже присутствует. Он склонился над спиной юноши, он специально надел очки, он выглядывает из тьмы и помогает парню считать, чтобы тот не пропустил ни одной монеты, омытой кровью бедняков.
Но Христос уже призывает! Кажется, ещё секунда и парень тоже поднимет глаза, а дьявол в очках исчезнет во мраке, как морок, как иллюзия. На этом великом полотне как раз и зафиксирован момент перехода человека из одного состояния в другое. Это почти «диалектика души», которую в прозе смог в полной мере воплотить только гений Л.Н. Толстого. Мы знаем, что через секунду юноша поднимет глаза, а старец пойдёт за учителем. Но это всё произойдёт лишь в следующее мгновение. Вот она внутренняя динамичность картины. Получается, что Караваджо сумел передать через динамику внешнюю, через динамику жеста, динамику скрытую, внутреннюю. Но это и есть понятие переноса смысла, ведь метафора по-гречески и означает перенос или перевоз.
Об этом потоке света как символе веры, которая прорывается в суетный мир обычного римского трактира со слюдяными окнами и грязным полом, мы подробнее поговорим позднее. Дело в том, что именно умение изображать эту яркую вспышку света, словно взрывающуюся во мраке, станет чуть ли не самым главным изобретением Караваджо, изобретением в области языка живописи, которое и окажет неизгладимое влияние на всех великих живописцев, следовавших за ним.
В 1602-1604 годах художник написал «Положение во гроб» («Снятие с креста») для церкви Санта-Мария-ин-Валичелла в Риме. В 1603-1606 годах создал композицию «Мадонна ди Лорето» для церкви Сант-Агостино. В 1606 году написана картина «Успение Марии».
На картине «Положение во гроб» (1602-1604 гг.) изображены святой Иоанн и Никодим, поддерживающие тело Христа, позади них стоят охваченные отчаянием три Марии. Светом божественной благодати озарено мертвенно-бледное тело Христа. Благодаря углу зрения зритель как бы включен в картину, детали стали приобретать все более натуральный вид; приближаясь к истинной действительности, вы буквально ощущаете, как давит на вас эта власть материи, вплоть до ощущения физической тяжести художник добивается эффекта присутствия. Мрак наступил по всей земле. У вас на глазах пятеро кладут в каменную могилу шестого – Христа. Иоанн подставил свое колено и рукой обхватил Иисуса, неумело вложив руку в рану от копья. Он словно хочет убедиться, что Учитель мертв. Этот жест очень оправдан. Он оправдан всей атмосферой Мрака, царящего на земле до Воскресения Христова. Этот Мрак – Мрак сомнения: неужели Смерть победила? Неужели не осталось никакой надежды. Вот он – апофеоз Всепобеждающей Смерти. Этот жест перекликается с другой картиной Караваджо: «Неверие апостола Фомы». Вот она трагедия Учителя! Кто-то очень точно сказал: что демоны-то прекрасно знали, кто такой Христос, а вот ученики его – нет. Они были людьми и их одолевали сомнения. И каждый учитель на земле в той или иной степени повторяет этот опыт Спасителя: глухота и сомнения тех, в кого ты душу вкладываешь. Вкладываешь и, порой, распинаешь сам себя, а в твоих ранах ковыряются еще, кровь на вкус пробуют. Такова человеческая натура: мы все виноваты перед своими учителями, мы все жаждали когда-то их плоти и с наслаждением ковырялись в их ранах, думая, что тем самым мы, якобы, равны с ними, с учителями нашими. Святой Фома своими грязными пальцами крестьянина, когда из-под ногтей не выковыряли даже жирный чернозем, деловито ощупывает рану Христа. Этакий портрет ученого-испытателя, решившего попробовать все на вкус, потому что он доверяет лишь своим пяти чувствам.
