Скоропостижная смерть Розалии во сне от кровоизлияния в мозг оставила семью рыдающей и безутешной. Это случилось 22 августа 1939 года. Борис писал своим родным 10 октября из Москвы: «Это первое
[97] письмо, которое я смог написать вам, по разным причинам, после маминой смерти. Она перевернула мою жизнь вверх дном, разрушила ее и сделала бессмысленной; и в один миг, словно таща меня за собой, подвела меня ближе к моей собственной могиле. Она состарила меня в один час. Туча недоброты и хаоса окутала все мое существование; я постоянно рассеян, подавлен и ослеплен скорбью, потрясением, усталостью и болью».
Через неделю после смерти Розалии разразилась мировая война. Леонид прожил остаток жизни в Оксфорде, окруженный дочерьми и внуками. Он больше ни разу не видел своих сыновей, Бориса и Александра.
Во время войны Борис активно участвовал [в гражданской обороне] на Волхонке в качестве пожарного наблюдателя. Несколько раз он тушил зажигательные бомбы, падавшие на крышу семейной квартиры Пастернаков. Вместе с другими москвичами он занимался строевой подготовкой, пожарным наблюдением и обучался навыкам стрельбы, с удовольствием обнаружив, что у него есть задатки меткого стрелка. Несмотря на войну, Борис наслаждался мгновениями счастья, чувствуя, что трудится вместе с другими в интересах России и выживания ее народа. Однако посреди этой атмосферы товарищества его не покидала постоянная боль – результат «длительного невыносимого разделения» с родными.
Леонид Пастернак умер 31 мая 1945 года, спустя считаные недели после окончательной победы России в войне. «Когда умерла мама
[98], словно гармония покинула этот мир, – говорила Жозефина. – Когда умер отец, казалось, его покинула истина». Узнав о смерти Леонида, Борис пролил «океан слез»
[99] (в своих письмах он часто называл его «мой чудо-папа»). Писателя глубоко расстраивало то, что он не был способен на такую редкую глубину чувств и долгую, гармоничную супружескую любовь, которую питали друг к другу его родители. В большей части писем к отцу он сетует на собственные эмоциональные изъяны, бесконечно занимаясь словесным самобичеванием («Я словно околдован,
[100] словно сам наложил на себя проклятье. Я разрушаю жизнь своей семьи») и безжалостно выставляя напоказ острое чувство вины, терзающее его, как непрерывная лихорадка.
Учитывая, с каким глубоким уважением Борис относился к своим родителям и как любил брата и сестер, его решение остаться в Советской России и жить отдельно от них кажется удивительным. Несмотря на невыносимый гнет сталинской цензуры 1920–1930-х годов, он и не думал покидать Россию. 2 февраля 1932 года он писал родителям о своем долге перед возлюбленной «отчизной»: «Эта судьба не принадлежать
[101] самому себе, жить в тюремной камере, охраняемой со всех сторон, – она преображает, делает пленником времени. Ибо и в этом тоже кроется первобытная жестокость бедной России: стоит ей возлюбить кого-то, как ее возлюбленный навеки остается у ней на глазах. Словно стоит перед нею на римской арене, вынужденный поставлять ей зрелища в обмен на ее любовь».
Борис неоднократно дает понять, что не хочет жить жизнью изгнанника. Однако после революции он чувствует себя изгнанным из собственной семьи. Какого бы он ни добился успеха, остается ощущение, что в отсутствие родных он «без руля и без ветрил». Он, пребывавший в вечном поиске, оказался заблудшей душой. Постоянным источником стыда и самоедства стало для него то, что он так и не смог воссоздать в своей жизни стабильный и счастливый супружеский союз родителей. Пусть Борис легко влюблялся, но неспособность сохранять счастье в браке была для него величайшей пыткой.
III
Небожитель
На одной московской вечеринке в 1921 году 31-летний Борис познакомился с художницей Евгенией Владимировной Лурье. Миниатюрная и элегантная, с голубыми глазами и светло-каштановыми волосами, Евгения была из традиционной еврейской интеллектуальной семьи, жившей в Петрограде. Она свободно говорила по-французски и отличалась культурной утонченностью, которая привлекла Бориса. Несомненно, влечение с его стороны еще усилил тот факт, что Леонид был знаком с родителями Евгении и сердечно приветствовал этот союз. Борис, который всегда стремился заслужить отцовское одобрение, поступил «правильно» и влюбился в нее.
«Тогда в ее лице хотелось купаться»,
[102] – говорил он о Евгении, но при этом указывал, что «она всегда нуждалась в этом освещеньи, чтобы быть прекрасной», что «ей требовалось счастье, чтобы нравиться». Неуверенной и ранимой красавице льстил интерес знаменитого писателя. К весне 1922 года они поженились. Же́не был тогда 21 год.
Если отношения – это зеркала наших недостатков и потребностей, то Борис многое узнал о себе во время своего первого брака. В Евгении были и ветреность, и артистичность, и столкновение их самолюбий никак не смогло бы привести к супружеской гармонии. Слава Бориса накладывала отпечаток на его эго; он не считал Евгению художницей достаточно значимой, чтобы всерьез воспринимать ее непростое эмоциональное поведение. Из них двоих бо́льшим художником он считал себя и полагал, что Евгения забудет о своих амбициях ради мужниных – как поступала мать Бориса в браке с его отцом. В то время как Борис был по натуре деятельным и даже передвигаться предпочитал бегом, а не шагом – возможно, сбрасывая таким образом избыточную нервную энергию, – Евгения была довольно апатичной и предпочитала сидеть дома. Казалось, они энергетически несовместимы.
Летом 1922 года Борис съездил с молодой женой в Берлин. Евгения впервые выехала за границу, и молодожены упивались впечатлениями в столице Германии, ходя по шумным кафе и художественным галереям. В то время как Евгении нравилось осматривать достопримечательности и наслаждаться пульсом жизни модных кварталов, Бориса, как и Толстого, больше тянуло к «настоящей Германии» – нищете трущоб в северных районах города.
Часть переводческой работы Бориса оплачивалась в долларах. Он тратил деньги широкой рукой. Стыдясь иметь так много по сравнению с нищетой столь многих, он всегда оставлял невообразимо щедрые чаевые, как и его зять Фредерик. По словам Жозефины, которая порой сопровождала брата в его прогулках по Берлину, он также «осыпал звонкой монетой
[103] бледных мальчишек с протянутыми руками». Борис объяснял, почему его (как и Толстого) так привлекают обездоленные: «Людей художественной складки
[104] всегда будет тянуть к людям трудной и скромной участи, там все теплее и выношеннее, и больше, чем где бы то ни было, души и краски».
