Но мучился не только Пастернак, но и женщины, которых он любил. Месяцами Зинаида терзалась всепоглощающим чувством вины из-за распада своего брака. Борис так же сильно страдал из-за того, как обошелся с Евгенией; он писал родителям в марте 1931 года, что причинил Евгении «пока неослабеваемое страдание».
[115] Он пришел к выводу, что жена любила его потому, что не понимала, и обманывал себя иллюзией, что ей, мол, нужны покой и свобода – «полная свобода», чтобы реализоваться в творчестве. Похоже, это была проекция: именно ему нужна была свобода от несчастливого брака с Евгенией, в то время как мелодрама, которой он упивался, была именно тем творческим топливом, которого ему так недоставало.
С первого дня нового, 1931 года, когда Генрих уехал в концертное турне по Сибири, Борис принялся звонить Зинаиде как одержимый, бывало, что и по три раза на дню, и временно съехал из семейной квартиры. Неспособный больше терпеть колебания и метания Зинаиды, после пяти месяцев страстных ухаживаний он объявился в московском доме Нейгаузов. Генрих открыл Борису дверь, назвал его по-немецки Der spätkommende Gast (поздним гостем) и уехал играть концерт.
Борис снова стал умолять Зинаиду уйти от Генриха. Когда та отказалась, он схватил бутылочку йода из шкафчика в ванной и в жалкой попытке самоубийства осушил ее до дна. Когда Зинаида поняла, что́ он сделал, она силой влила Борису в горло молоко, чтобы вызвать рвоту – его тошнило двенадцать раз, – и, вероятно, тем самым спасла ему жизнь. Приехал врач и «промыл ему нутро»,
[116] чтобы предотвратить внутренние ожоги. Врач решительно предписал обессиленному Пастернаку полный постельный режим на двое суток и сказал, что в первый вечер он не должен двигаться. Поэтому Борис остался ночевать у Нейгаузов «в состоянии блаженства», а Зинаида умело и бесшумно ухаживала за ним.
Самое поразительное, что уважение Генриха к склонному к мелодраме поэту было настолько велико, что, когда пианист вернулся домой в два часа ночи и узнал о случившемся, он повернулся к жене и сказал: «Ну, что, довольна?
[117] Теперь он доказал свою любовь к тебе?» И после этого Генрих согласился уступить Зинаиду Борису.
«Я влюбился
[118] в З[инаиду] Н[иколаевну], жену моего лучшего друга Н[ейгауза], – писал Пастернак родителям 8 марта 1931 года. – Он уехал первого января в концертное турне по Сибири. Я боялся этой поездки и отговаривал его от нее. В его отсутствие на то, что было неотвратимо и случилось бы и при нем, легла тень нечестности. Я показал себя недостойным Нейгауза, которого продолжаю любить и никогда не разлюблю; я причинил долгое, ужасное и пока неослабеваемое страдание Жене – и все же я чище и невиннее, чем до того как вошел в эту жизнь».
Хотя Генрих был потрясен и уязвлен романом Бориса и Зинаиды – ему даже пришлось прервать на середине один из концертов сибирских гастролей и в слезах уйти со сцены, – его никак не назовешь невинной жертвой. Случившийся в конечном итоге разрыв Зинаиды с ним был сглажен изменами самого Генриха. В 1929 году его бывшая невеста, Милица Бородкина, родила от него дочь, и в середине 1930-х годов Генрих женился на ней.
В ноябре 1932 года Борис писал родителям и сестрам из Москвы, что Генрих «очень противоречивый
[119] человек, и хотя все утряслось прошлой осенью, у него по-прежнему бывают настроения, когда он говорит Зине, что однажды в приступе несчастья убьет ее и меня. И все же он продолжает встречаться с нами чуть ли не через день, не только потому, что не может забыть ее, но и потому, что не может расстаться со мной. Это порождает трогательные и курьезные ситуации». Сэр Исайя Берлин, близкий друг Бориса и Жозефины, вспоминал, что даже спустя годы после того, как Зинаида ушла от него, Генрих часто наведывался на супружескую дачу в Переделкино, где Борис и Зинаида жили с 1936 года. После одного типичного воскресного обеда Исайя Берлин и Генрих вместе возвращались в Москву на электричке. Исайя был ошарашен, когда Генрих повернулся к нему и сказал, как бы объясняя, почему он в свое время позволил жене уйти: «Знаете, Борис воистину святой».
[120]
Однако, увы, Борису были свойственны вполне человеческие слабости. Одним из факторов, которые более всего омрачали его брак с Зинаидой, была его зацикленность на подростковом романе Зинаиды с Мелитинским. Поскольку психологические мучения по большей части иррациональны, Зинаида была бессильна умерить ревность и самоедство второго мужа. Когда им доводилось останавливаться в гостиницах, он впадал в параноидальное состояние, потому что эта «полуразвратная
[121] обстановка» напоминала ему о свиданиях Зинаиды с Мелитинским. История подростковой связи Зинаиды стала для него предметом одержимости, которая в свою очередь спровоцировала бессонницу и психологическую подавленность. Однажды Борис порвал
[122] фотографию Мелитинского, которую его дочь подарила Зинаиде после смерти отца.
5 мая 1931 года, когда стало ясно, что Борис не вернется к Евгении, она забрала сына и уехала из России. Они перебрались в Германию, где родные Бориса – Жозефина, Фредерик, Лидия, Розалия и Леонид – приняли их с распростертыми объятиями, намереваясь окружить родственной любовью и заботой. «Присмотрите за ней»,
[123] – наставлял Борис родных. «И мы присматривали», – вспоминала Жозефина. Фредерик организовал и оплатил для Евгении, которая была больна туберкулезом, летнее лечение в санатории в Шварцвальде, в то время как ее сын жил вместе с семьей Пастернаков в пансионе на озере Штарнбергер-Зе под Мюнхеном.
Родственники Бориса, которые любили Евгению и обожали маленького Женю, вполне закономерно были ошарашены поведением Бориса. Они считали, что он выгнал вон первую жену с сыном и переложил ответственность на них. Неодобрение Леонида тяжким грузом легло на плечи Бориса, он не сомневался: родные возмущены тем, как он поступил с Евгенией и сыном. 18 декабря 1931 года, когда Борис уже открыто жил с Зинаидой, отец писал ему из Берлина:
«Дорогой Боря!
[124]
