«Не обошлось в работе «лавочки»
[220] и без анекдотов, – писала Ольга. – Когда редакции начали признавать и принимать мои работы и я с гордостью получала свои первые гонорары, Боря подсунул к нескольким моим переводам один свой, приписав при этом авторство работы мне. До чего же он по-мальчишески веселился, когда редакция забраковала и вернула мне для переделки именно его перевод!» Борис не скупился на похвалы Ольгиным способностям. Она постоянно дивилась и умилялась тому, что гениальный поэт таких масштабов держит себя с ней – зеленым новичком в искусстве перевода – так, словно они равны в профессиональном отношении. «Казалось, все было так хорошо, прочно, я шла – и как-то особенно наслаждалась свободой, такой нашей душевной близостью, – вспоминала она. – Боря посвятил мне тогда перевод «Фауста». И я сказала, что отвечу в стихах».
Едва вернувшись в свою квартиру в Потаповском переулке, она села за печатную машинку. Когда Ольга набирала текст своего стихотворения для Бориса, ее вдруг охватило чувство глубокой тревоги, решительно противоречащее недавнему радостному настроению.
Около восьми вечера дверь распахнулась, и в квартиру вошли с десяток людей в форме. Это были служащие сталинской государственной тайной полиции – МГБ (позднее переименованной в КГБ). Они стали обыскивать квартиру. Ольга была парализована ужасом и поначалу не могла даже сглотнуть – перехватило горло. Ивинская никак не могла понять, что происходит. В растерянности она спросила, связан ли приход незваных гостей с преступлениями жены учителя английского ее дочери Ирины. А потом ей в голову пришла «дикая» мысль – может быть, это «за Борю»? «Они», непрерывно куря, стали рыться в ее книгах и личных бумагах, повсюду разбрасывая вещи, откладывая в сторону для прощупывания любую книгу, письмо, документ или клочок бумаги, на котором упоминалось имя Бориса Пастернака. Она не верила своим глазам. Ее сын Митя, мальчик с милыми кудряшками, прибежал домой из школы и принялся устраивать на балконе ручного ежа. Один из эмгэбэшников подошел к нему, потрепал Митю по волосам и сказал «хороший малый». Ольга обратила внимание, каким недетским жестом Митя «стащил со своей головенки эту руку».
Теперь у Ольги не осталось сомнений в том, что к ней пришли из-за ее связи с Пастернаком. «Все книги,
[221] которые Боря за это время надарил мне, надписывая широко и щедро, исписывая подряд все пустые странички, – все попало в чужие лапы. И все мои записки, все мои письма – и ничего более». Она могла лишь беспомощно смотреть, как «они» забирают красный томик стихов, который Борис прислал ей после того, как их отношения стали плотскими, тот самый, на котором была надпись: «Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя». Забрали тетрадь с ее признанием, в котором она излагала историю своей жизни для Бориса и которую он вернул ей с просьбой сохранить. Пока часть сотрудников МГБ занималась обыском, другие арестовали Ольгу. Ей было сказано, что у них есть ордер на ее арест по обвинению в том, что она «проявляла антисоветские настроения,
[222] а также настроения террористического характера». В ордере также значилось: «Кроме того, отец в 1918 г. перешел на сторону белых, мать репрессирована в 1941 году». Она едва могла расслышать зачитываемые вслух слова, от ужаса у нее шумело в ушах. Ее, бессильную защитить себя, увезли.
«В восемь вечера оборвалась моя жизнь»,
[223] – писала она потом. Ольга, уходя, обвела взглядом комнату, и последнее, что ей запомнилось – это неоконченное стихотворение для Бориса на листе, вставленном в печатную машинку.
Услышав об аресте Ольги, Борис сразу же связался с Люсей Поповой и назначил ей встречу на Гоголевском бульваре. Она нашла его на скамейке неподалеку от станции метро. Он заплакал: «Вот теперь все кончено,
[224] у меня ее отняли, и я ее никогда не увижу, это как смерть, даже хуже».
Ирина была еще в школе, она училась во вторую смену (в послевоенные годы из-за переполненности советские школы работали в две смены), так что Ольга даже не смогла попрощаться с дочерью. Когда ее вывели на лестницу, отчим Ольги, который пережил в прошлом ужас ареста жены, рыдал на лестнице, говоря: «Ты скоро вернешься, ты никого не ограбила, не убила!»
Подходя к дому в тот темный октябрьский вечер, осторожно пробираясь по ледяным улицам, Ирина бросила взгляд вверх, на окна своей квартиры. Она поняла, что что-то не так: в материнской спальне горел верхний свет. Поскольку такое бывало редко, она с растущим страхом позвонила в дверной звонок. Ее худшие опасения подтвердились – дверь распахнул человек к военной форме. Ирина увидела за его спиной ряд элегантных шинелей с погонами и фуражек на вешалке в прихожей. Ирина осторожно пристроила туда же свое скромное пальтишко и заглянула в гостиную. Сквозь чад от папирос, которыми непрерывно дымили сотрудники МГБ, она увидела бабушку: та сидела, пепельно-бледная, с опухшим от слез лицом. Она увидела тетю Надю и убитого горем деда. В комнате было полно людей. Помимо домашних, присутствовали и другие люди, связанные с ее матерью, которых привлекли в качестве свидетелей. Они тоже были поражены происходящим до глубины души. Добродушный дворник с пышными усами так и сидел – в фартуке поверх ватника, повесив голову. Друг Ольги, Алексей Крученых, поэт-футурист, который бывал на ее литературных вечерах, примостился на диване, явно перепуганный. Двоюродный дед Ирины, «дядя Фоня», попросту зашел в гости и оказался вовлечен в эту драму. Он сидел, «в полном ужасе, ничего не понимая, таращил свои огромные голубые глаза».
[225]
Ирина ушла к себе в спальню, где двоюродная бабушка Миля утешала Митю. Она объяснила Ирине, что час назад их мать забрали в тюрьму на Лубянке. В попытке приглушить страх или просто отвлечься от окружающего ужаса Ирина взяла книгу, легла на кровать и стала читать. На вопросительный взгляд Мили она лишь пожала в ответ плечами: мол, а что мне, по-твоему, делать? Потом разволновалась, подумав о том, как там ее золотые рыбки. Девочка боялась, что они погибнут, если ее не пустят в кухню, чтобы сменить им воду. Преследуемая навязчивой мыслью о рыбках, погибающих в аквариуме, Ирина вскочила и пошла упрашивать военных, но в кухню ее не пустили и отправили обратно в комнату.
Она снова легла на кровать, изо всех сил прислушиваясь к нараставшему в гостиной напряжению. Когда у «дяди Фони» потребовали «бумаги», он совершенно растерялся. В то время он работал ночным сторожем в коктейль-холле на улице Горького. В этом заведении часто бывали иностранцы и представители советской элиты, что делало его удобным местом подслушивания для «органов». Дядя Фоня приносил Ирине и Мите коктейльные соломинки и бумажные салфетки из бара. В слепом ужасе он вообразил, что его пришли арестовывать за кражу; когда у него стали требовать бумаги, он начал выгребать из карманов салфетки, чем немало насмешил сотрудников МГБ.
