Ольга понимала, что с ее матерью, Марией, есть какой-то контакт, поскольку получила от нее передачу (в которой было синее крепдешиновое платье и деньги на продукты). А вот чего она не знала, так это что ее следователь Семенов периодически звонил Марии, чтобы сообщить новости о положении дочери. Ирина так описывала звонки Семенова: «Он был чрезвычайно вежлив
[264] – чему бабушка была очень рада, поскольку мы теперь были социальные изгои, и такая вежливость казалась подарком или одолжением. Из-за нее мы продолжали надеяться…» Он также позволил Ольге оставить себе редкую книгу из тюремной библиотеки – однотомник стихов Пастернака.
Однажды вечером, через пару месяцев после ареста Ольги, Марии позвонила женщина, назвавшаяся Лидией Петровной, которую только что выпустили из Лубянской тюрьмы. Она сказала, что сидела в одной камере с Ольгой и располагает сведениями о ней. Женщина попросила о встрече с Марией и рассказала ей, что положение Ольги на Лубянке «очень скверное»: ее дочь беременна и больна.
Ольга была примерно на седьмом месяце беременности, когда во время одного из допросов у Семенова в кабинет внезапно вошел другой следователь. Она заметила, что в его присутствии Семенов разговаривает с ней резче обычного. «Ну вот, – сказал незнакомый следователь, – вы так часто просили о свидании, и мы сейчас вам его даем; приготовьтесь к свиданию с Пастернаком!»
Ольгу «охватила необычайная радость»
[265] при мысли, что она сможет обнять любимого, «сказать ему какие-то нежные, ободряющие слова». Оба следователя подписали какую-то «бумажку», выписали пропуск и передали его конвоиру. Ольга, «прямо шатаясь от счастья», вышла вместе с ними из здания на Лубянке. Ее усадили в «воронок» с темными стеклами и повезли по городу в какое-то другое здание. Там ее провели по бесконечно длинным коридорам, где было много лестниц, ведущих вверх, однако ее всякий раз направляли вниз. Они спускались все глубже и глубже, пока не добрались до плохо освещенного подвала. У Ольги, дрожащей, измученной и дезориентированной, больше не было сил идти. И вдруг ее втолкнули за металлическую дверь, которая с лязгом захлопнулась за ней. Она в ужасе огляделась, но в помещении никого не было.
Трудно было что-то разглядеть в полумраке, и помещение наполнял странный запах. Когда глаза Ольги приспособились к тусклому освещению, она рассмотрела только известковый пол с лужицами воды, оцинкованные столы и, похоже, трупы, частично укрытые кусками серого брезента. Она внезапно осознала, что этот запах был «специфическим, сладким запахом морга». Семенов обещал ей, что она увидит Бориса. Все дни своего долгого заключения она тревожилась, что над ним издеваются в какой-то другой камере, убежденная, что он тоже арестован. «Один из них, значит,
[266] и есть мой любимый?» – со страхом гадала она.
Через некоторое время у запертой в морге Ольги подкосились ноги, и она осела на пол, прямо в ледяные лужи. Как ни странно, ощущение ужаса в тот же миг исчезло.
[267] «Почему-то, как будто Бог мне внушил, я поняла, что все это – страшная инсценировка, что Бори здесь не может быть».
В конце концов металлическая дверь лязгнула снова, Ольгу рывком подняли на ноги и повели обратно по коридорам и лестницам. У нее разболелся живот, и она никак не могла избавиться от непрерывного внутреннего озноба и тошнотворно-сладкого запаха. Пусть попытки следователей привести ее в полное отчаяние провалились, но вскоре Ольга обнаружила, что они добились своей цели, только иной – и гораздо более низменной.
* * *
Дальше была комната, в которой обнаружился Семенов.
– Простите, пожалуйста,
[268] – сказал он с неприятной улыбочкой, – мы перепутали, и вас повели совсем не в то помещение. Это вина конвоиров. А сейчас приготовьтесь, вас ждут.
К величайшему изумлению Ольги, когда дверь открылась, вошел не Борис, как она по наивности ожидала, а пожилой мужчина, которого она узнала лишь спустя несколько секунд: это был Сергей Николаевич Никифоров, Иринин учитель английского. Ольгу объял ужас: значит, вот что это – очередная тошнотворная шутка. Вот, значит, каким будет ее «свидание» с любимым человеком.
Никифорова допрашивал другой следователь, развязный и наглый молодой человек с прыщавым лицом. Ольге предстоял
[269] любимый ритуал допроса в советской системе: очная ставка со свидетелем, которого заставили, почти наверняка путем пыток, дать показания о ее предательстве. Внешность Никифорова поразила Ольгу. Обычно аккуратный и ухоженный, он предстал перед ней запущенным, со спутанной отросшей бородой, в брюках с расстегнутой ширинкой и ботинках без шнурков.
– Скажите, – обратился к нему Семенов, – вы подтверждаете
[270] вчерашние показания о том, что были свидетелем антисоветских разговоров между Пастернаком и Ивинской?
Ольга ошеломленно вскрикнула – Никифоров никогда не видел ее вместе с Борисом – и немедленно получила выговор за то, что заговорила без спросу.
– А вот вы рассказывали, что Ивинская делилась с вами планами побега за границу вместе с Пастернаком и они подговаривали летчика, чтобы он их перевез на самолете, вы подтверждаете это?
– Да, это было, – подтвердил Никифоров.
Ольга не смогла сдержаться, настолько возмутила ее эта подтасовка:
– Как же вам не стыдно, Сергей Николаевич?
Семенов приложил палец к губам, знаком велев ей замолчать.
– Но вы же сами все подтвердили, Ольга Всеволодовна, – пробормотал Никифоров.
И тогда Ольга поняла: его убедили дать ложные показания, сказав, что Ольга уже созналась в преступлениях, которые она даже не замышляла, не то что не совершала на самом деле.
– Расскажите, как вы слушали антисоветские передачи у приятеля Ивинской Николая Степановича Румянцева, – продолжал напористый молодой следователь.
Никифоров смутился и стал сдавать позиции.
– Да все это, наверное, не так… – Он начал мяться и путаться в словах.
– Так что же, вы нам лгали? – набросился на него следователь.
Бедный Никифоров стал «хныкать и увиливать». Ольге невыносимо было видеть его в таком униженном состоянии; вся ее семья его очень любила. Ольга пыталась защитить их обоих, заявив, что он видел Пастернака во плоти лишь дважды и только на публичных поэтических вечерах, куда Ольга помогала ему пройти.
