Чтобы увековечить освобождение возлюбленной, Пастернак создал аллегорическое стихотворение «Сказка» и включил его в заключительную часть романа как одно из стихотворений Юрия. В романе Пастернак описывает, как Юрий берет за основу для этого стихотворения легенду о Св. Георгии и драконе: ужасный дракон, правящий в темном лесу, символизирует Сталина и его трудовые лагеря: «Во вчерашних набросках
[332] ему хотелось средствами, простотою доходящими до лепета и граничащими с задушевностью колыбельной песни, выразить свое смешанное настроение любви и страха и тоски и мужества, так чтобы оно вылилось как бы помимо слов, само собою». Далее Борис-Юрий описывает сложности самого сочинительского процесса: «Работа пошла живее, но все же излишняя болтливость проникала в нее. Он заставил себя укоротить строчки еще больше. Словам стало тесно в трехстопнике, последние следы сонливости слетели с пишущего, он пробудился, загорелся, узость строчных промежутков сама подсказывала, чем их наполнить. Предметы, едва названные на словах, стали не шутя вырисовываться в раме упоминания. Он услышал ход лошади, ступающей по поверхности стихотворения, как слышно спотыкание конской иноходи в одной из баллад Шопена. Георгий Победоносец скакал на коне по необозримому пространству степи».
Рассевал он свет,
В три кольца вкруг девы
Обмотав хребет.
Туловище змея,
Как концом бича,
Поводило шеей
У ее плеча.
Той страны обычай
Пленницу-красу
Отдавал в добычу
Чудищу в лесу.
Пастернак явно видел себя рыцарем, скачущим на помощь деве через «броды, реки и века». Он сражает дракона, но ранен в битве. В конце стихотворения рыцарь и его дева соединяются навеки:
То в избытке счастья
[334]Слезы в три ручья,
То душа во власти
Сна и забытья.
То возврат здоровья,
То недвижность жил
От потери крови
И упадка сил.
Но сердца их бьются.
То она, то он
Силятся очнуться
И впадают в сон.
Сомкнутые веки.
Выси. Облака.
Воды. Броды. Реки.
Годы и века.
Неразлучный с Ольгой, Борис теперь уходил от нее только для того, чтобы работать. Бо́льшую часть времени он курсировал между своим кабинетом в Переделкине и ее тесной московской квартирой. Зимой 1953 года его дача была расширена и «превращена в дворец», к ней подвели газ, водопровод, были пристроены ванная и три новые комнаты. Перед освобождением Ольги из Потьмы Борис по настоянию врачей, которые советовали ему более спокойную обстановку, чем могла предложить Москва, стал жить на даче круглогодично. Он с удовольствием занимался садом; обильно зеленеющий огород всегда был для него источником удовольствия и умиротворения, как он однажды писал отцу: «В прошлом году мы
[335] со своего обширного огорода собрали плоды собственных, главным образом Зининых трудов – полпогреба картошки, две бочки квашеной капусты, 4000 помидор, массу бобов, фасоли, моркови и других овощей, которых не съесть и за год». Однако как только Ольга вернулась в Москву, Борис, если у него выдавался особенно продуктивный рабочий день, спешил к ней вечером, «как к заслуженному празднику».
[336]
Что до Ольги, она, хоть и знала теперь, что является «избранницей» Бориса, все же не стала официальной избранницей – его женой. Но разве после преданности, которую она ему доказала в полной мере, он не был обязан заключить с ней брак? Мгновения благодарного единения вскоре стали прерываться ее «бабьими бреднями»:
[337] «Хотелось, наверное, сочувствия и признания»,
[338] – писала она. Борис, верный себе, осыпал ее пламенными декларациями своей неподражаемой мистической любви, однако отказывался оставить Зинаиду. Он утверждал, что жалеет супругу, и пытался уверить Ольгу, что ей достается намного бо́льшая его, Бориса, часть, что она понимает самую его сущность. Ольга колебалась между удовлетворением и разочарованиями, жаждая публичного признания ее роли и положения в его жизни. Почему он не может совершить решительный поступок, уйти от Зинаиды и публично предъявить на нее, Ольгу, свои права? Она вспоминала их типичный спор – или, скорее, монолог Бориса – на эту тему:
«Ты мой подарок
[339] весенний, душа моя, как хорошо сделал Бог, что создал тебя девочкой… Олюшенька, пускай будет так всю жизнь – мы летим друг к другу, и нет ничего более необходимого, чем встретиться нам с тобой… и не нужно нам больше ничего – не надо ничего подсказывать, усложнять, кого-то обижать… Разве ты хотела бы быть на месте этой женщины? Мы годами уже не слышим друг друга… И конечно, ее только можно пожалеть – она всю жизнь была глухою – голубь напрасно постучался к ней в окно… И теперь она злобится на то, что ко мне пришло настоящее – но так поздно!»
Борис категорически возражал против того, чтобы торопить развитие их отношений. Он продолжал – вот проявление слабости – рассчитывать, что их жизнь сформируют некие внешние обстоятельства.
Несмотря на это, лето 1954 года стало для любовников одним из самых счастливых периодов. Проведя почти четыре года в тюрьме, Ольга «с трудом и радостью осознавала чудо возвращения в жизнь
[340]». Поскольку Борис не желал сам разрешать свою сложную семейную ситуацию, он был в восторге, когда судьба стасовала ему новую карту. Ольга обнаружила, что снова беременна. «Вот так и должно быть,
[341] – говорил он, – это поставит все на свое место, столкнет всех лбом, и как-то сам по себе подскажется выход из положения; но как бы то ни было, неужели для нашего с тобой ребенка не найдется места на земле?»
Беременность развивалась, и Ольга беспокоилась, что Ирина негативно воспримет новость о ней, что она не одобрит мать. Когда стало уже невозможно скрывать факт беременности, Ольга отослала Марию вместе с Ириной и Митей к тетке в Сухиничи, к западу от Москвы. А Зинаида в это время повезла своего с Борисом сына, Леонида, на каникулы в Ялту.
