Вполне может быть, что он не хотел ставить свои интересы на первое место, принимая во внимание чувства Зинаиды. Однако, вероятнее всего, на первом месте стоял роман. Сломать свой домашний распорядок означало поставить под угрозу размеренный образ писательской жизни. Пусть Борис был лишен идеальных рабочих условий из-за натянутости, существовавшей между двумя домами, но наличие обоих шло на пользу его творческим и эмоциональным потребностям. Он мог спокойно творить днем, а каждый вечер относить рукопись своей самой пламенной поклоннице.
Казалось, каждый разговор с Борисом крутился вокруг «Доктора Живаго». Ирина рисует милую любовную картину, когда они с матерью поддразнивали его в связи с одержимостью романом, задорно переглядываясь:
«Уже давно,
[366] о чем бы ни говорили, Б. Л. все сводит к роману. Мания эта стала у нас дома предметом шуток. Причем переходы бывают самые странные – как сейчас, например. Словно он все время думает лишь о романе, воспринимая происходящее лишь применительно к нему.
«Ох, Боря, опять, – вздыхает мать. – Ну при чем же здесь роман? Ох уж этот мне роман!»
Если бы она только знала, сидя в этот вечер над безмятежным прудом, где весело плескались утки, что пройдет совсем немного времени – и «этот роман» заживет самостоятельной жизнью».
Несмотря на добродушные насмешки, Ольга отдавала всю себя, поддерживая, любя и ободряя измученного писателя. От огромного количества усилий, которые Ольга вкладывала в создание «Доктора Живаго», она получала почти такое же удовлетворение, как если бы сама писала этот роман. Она с невероятным великодушием помогала своему возлюбленному воплощать его литературную мечту. Близкий друг Бориса, Александр Гладков, характеризовал отношение Ольги к книге как к сборнику «рассказов обо всем,
[367] что она пережила, как сокрушительному удару, нанесенному ненавистному врагу… апофеозу ее жизни, ее любимому детищу, рожденному в боли и слезах».
Однажды вечером Ольга была в Москве, у себя дома, занимаясь делами. Ей позвонил Борис, «потрясенный, со сдавленными слезами в голосе». «Что с тобой?»
[368] – испугалась Ольга. «Понимаешь, он умер! Умер!» – вздыхая, повторял Пастернак.
Как оказалось, речь шла о смерти Юрия Живаго. «Была окончена мучительная глава»,
[369] – говорила Ольга.
К лету 1955 года экземпляры первой части романа получили красивый коричневый переплет. По словам Ольги, «Б. Л. радовался ему как ребенок». Вскоре после этого переплели и второй том. Разговоры за обеденным столом в «избушке» между Ольгой, Ириной и Борисом сосредоточились на вопросе о том, где роман будет опубликован. В 1948 году Борис подписал контракт на публикацию с литературным журналом «Новый мир». Однако по мере того как продвигалась работа над романом, Пастернак, в силу «антиреволюционного» содержания своего труда, начал сомневаться, что журнал когда-либо сможет его опубликовать. Он расторг контракт и вернул выплаченный аванс. Теперь Ольга стала действовать как литературный агент Бориса, возя три представительные на вид коричневые книги по московским издательствам. Полностью отредактированные и поправленные части романа были готовы к публикации.
Однажды теплым октябрьским вечером 1955 года, после очередной поездки Ольги в Москву, Борис встретил ее на станции Переделкино, чтобы проводить к «избушке». Когда они шли по длинному мосту через пруд, Борис сказал ей: «Ты мне верь,
[370] ни за что они роман этот не напечатают. Не верю я, чтобы они его напечатали! Я пришел к убеждению, что надо давать его читать на все стороны, вот кто ни попросит – всем надо давать, пускай читают, потому что не верю я, что он появится когда-нибудь в печати». Слова Бориса объяснялись тем, что, перечитав красиво переплетенные в кожу тома романа, он понял, что «революция там изображена
[371] вовсе не как торт с кремом, а именно так до сих пор было принято ее изображать». В своем длинном письме Пастернаку в январе 1954 года Варлам Шаламов писал:
«Ваш роман поднимает
[372] много вопросов – слишком много, чтобы перечислить и развить их в одном письме. И первый вопрос – о природе русской литературы. У писателей учатся жить, вольно или невольно. Они показывают нам, что хорошо, что плохо, пугают нас, не дают нашей душе завязнуть в темных углах жизни. Нравственная содержательность есть отличительная черта русской литературы…
Не знаю, как будет роман встречен официальной критикой. Да и не в этом дело. Читатель, не отученный еще от настоящей литературы, ждет именно такого романа. И для меня, рядового читателя, стосковавшегося по настоящим книгам, роман этот надолго, надолго будет большим событием. Здесь с силой поставлены вопросы, мимо которых не может пройти никакой уважающий себя человек… Здесь со всем лирическим обаянием встали живые герои нашего страшного времени, которое ведь и мое время. Здесь удивительный глаз художника увидел так много нового в природе».
В заключении к «Автобиографическому очерку», который Пастернак готовился опубликовать в Гослитиздате, он писал: «Совсем недавно я закончил
[373] главный и самый важный свой труд, единственный, которого я не стыжусь и за который смело отвечаю, – роман в прозе со стихотворными добавлениями «Доктор Живаго». Разбросанные по всем годам моей жизни и собранные в этой книге стихотворения являются подготовительными ступенями к роману. Как на подготовку к нему я и смотрю на их переиздание».
Вскоре после завершения рукописи Борис пошел на прогулку по переделкинской роще вместе со своим соседом Константином Фединым. Советский писатель-ветеран, Федин впоследствии сменил Алексея Суркова на посту секретаря Союза писателей. В укрытии берез, вдали от любопытных глаз и ушей, Борис читал другу роман, главу за главой. Федин слушал жадно, даже плакал в определенных местах. Однако потом, когда редколлегия «Нового мира» проголосовала против публикации «Доктора Живаго», ознакомившись с завершенным вариантом, Федин проголосовал так же, как его коллеги.
Гослитиздат так и не опубликовал ни выдержки из романа, ни стихи. Журнал «Знамя» тоже отверг рукопись. К маю 1956 года роман, отвергнутый тремя советскими издательствами, в которые были отосланы переплетенные тома, так и оставался неопубликованным. Борис, Ольга и Ирина даже не представляли, что вскоре роман заживет собственной жизнью.
