После нескольких повторных бесед с Д’Анджело она снова поехала к Поликарпову. Объяснила ему, что, насколько ей известно, Фельтринелли забрал рукопись только для того, чтобы прочесть, но заверил, что не расстанется с нею. Он был готов принять за это ответственность и взять «преступление» на себя. Ольга отважно сообщила
[409] Поликарпову, что Фельтринелли не верит, что русские когда-либо опубликуют рукопись, и ему кажется, что еще бо́льшим преступлением было бы скрывать этот шедевр от мира.
Поликарпов прямо при Ольге снял телефонную трубку и позвонил Анатолию Котову, директору Гослитиздата. Он приказал Котову подписать договор с Пастернаком и назначить редактора: «Пусть редактор подумает, какие места менять, какие выпустить, что оставить как есть».
Когда Ольга передала этот разговор Борису, его реакция была недвусмысленной: «Я совсем не стремлюсь к тому, чтобы роман был издан сейчас, когда его нельзя выпустить в его подлинном виде».
Ольге дали инструкции продолжать общаться с Д’Анджело и обеспечить возвращение рукописи, предложив Фельтринелли преимущественное право на издание отредактированного текста, который будет опубликован в России. Фельтринелли оставался непреклонен; он сомневался в вероятности советского издания. «Казалось очевидным
[410]: роман надо издать в СССР, – писала Ольга. – Но страх сковывал тех, кто должен был принять радикальное решение».
Борис явно испытывал те же чувства. Несмотря на то что сеть КГБ смыкалась вокруг него – с ноября 1956 по февраль 1957 года почти вся его исходящая и входящая почта перехватывалась, – он продолжал раздавать экземпляры рукописи разным иностранным гостям, бывавшим в Переделкине. Это нельзя было назвать иначе как крайним безрассудством. Вручая француженке-ученому Элен Пелтье один из экземпляров, он доверил ей передать Фельтринелли послание. Напечатанная на клочке бумаги, эта записка не была датирована: «Если вы получите письмо
[411] на любом языке, кроме французского, ни в коем случае не делайте того, о чем вас там просят, – единственные письма, имеющие силу, должны быть по-французски».
В августе в Переделкино приехали Исайя Берлин и первый муж Зинаиды, Генрих Нейгауз; для них устроили воскресный обед. По дороге из Москвы Нейгауз молил Берлина открыть Борису глаза и убедить, что он должен остановить зарубежную публикацию. Музыкант говорил: «Это важно
[412] – и более чем важно – это вопрос жизни и смерти». Берлин согласился, что «Пастернака, возможно, понадобится физически защищать от него самого».
Но Пастернак, вместо того чтобы отказаться от публикаций на Западе, едва ли не силой сунул рукопись в руки Берлину и попросил прочесть ее, а потом отвезти в Англию его сестрам, Жозефине и Лидии. На следующий день Берлин прочел роман: «В отличие от некоторых
[413] читателей романа в Советском Союзе и на Западе, мне показалось, что это гениальное произведение. Мне казалось – и теперь кажется, – что оно передает весь спектр человеческого опыта и создает целый мир, хотя содержит только одного подлинного обитателя, языком беспримерной изобразительной силы».
Во время обеда Зинаида отвела Берлина в сторону и, рыдая, умоляла его убедить Бориса не публиковаться за границей. Мать семейства, стремящаяся защитить своих близких, она не хотела, чтобы их дети и дальше страдали. Она была убеждена, что Леонида нарочно срезали на вступительном экзамене в Высшее техническое училище, потому что он был сыном Бориса Пастернака. Она также рассказала Берлину, что в мае 1950 года старшему сыну Бориса, Евгению, не позволили окончить аспирантуру в Военной академии и послали на Украину проходить обязательную военную службу во время сталинской антисемитской кампании.
Берлин в разговоре с Пастернаком деликатно поднял вопрос о последствиях для семьи писателя, которые несомненно будут, если Борис продолжит бросать вызов властям. Он заверил Бориса, что, даже если роман не опубликуют в ближайшем будущем, эта книга выдержит проверку временем. Сказал, что сделает копии рукописи на микропленке и спрячет их во всех частях света, так что роман переживет даже ядерную войну. Борис вспылил, возразив, что разговаривал с сыновьями и что они «готовы страдать». Берлин пришел к выводу, что Борис
[414] принял решение о публикации «с открытыми глазами». Несмотря на всю его аффектацию и наивность, писатель, похоже, сознательно решил сыграть в американскую рулетку.
14 августа Борис написал Лидии, Жозефине и Фредерику письмо – первое за почти десять лет, поскольку ограничения на переписку в период оттепели были отчасти сняты. Он рассказал родным о том, что Исайя Берлин был у него в гостях и привезет им в Оксфорд один экземпляр рукописи. Попросил отдать рукопись на перевод и сделать не менее двенадцати копий, которые по его просьбе следовало разослать «тамошним главным русским» и, «очень важно, [Морису] Боура» («моему дорогому и более чем дорогому, трижды дорогому Боура»,
[415] как назвал его Борис. Этот классический ученый, профессор поэзии и ректор оксфордского Уолдхэм-колледжа, был влиятельным защитником творчества Пастернака и неоднократно номинировал поэта на Нобелевскую премию в области литературы).
Пастернак рассказал близким о романе. Повторив свои опасения, что многое в книге им не понравится, он завершал письмо такими словами: «Это важный труд,
[416] книга огромной, вселенской важности, чья судьба неотделима от моей собственной судьбы и от всех вопросов моего благополучия. Вот почему доводы, основанные на осторожности и здравом смысле, который выдвигал Берлин, прослеживая определенные вещи, которые уже случились в книге и о которых он вам расскажет, не имеют для меня никакого веса».
* * *
В начале сентября Серджо Д’Анджело был вызван «на ковер» к генеральному директору радио «Москва». Он нервничал и предвкушал головомойку. Его «самый высокий начальник» сидел за «громадным письменным столом,
[417] уставленным различными увесистыми безделушками из мрамора и бронзы». С деланой небрежностью он спросил Д’Анджело,
[418] нет ли у того случайно неопубликованного романа Пастернака. Д’Анджело ответил, что у него действительно несколько дней был в руках экземпляр «Доктора Живаго», а потом – «поскольку речь идет о готовящемся к выходу в СССР произведении, как об этом сообщалось по радио – уважаемый редактор, несомненно, помнит об этом» – он отдал его одному другу, итальянскому издателю, который заинтересован в том, чтобы издать роман и в Италии. Д’Анджело был удивлен реакцией директора. Вместо того чтобы отчитать его, начальник просто по-дружески попрощался с ним.
