КГБ все плотнее сжимал кольцо вокруг Бориса и Ольги. Куда бы они ни направились, за ними велась слежка. «Какие-то подозрительные личности шли по пятам, – говорила Ольга. – Работали они крайне грубо – даже переодевались в женское платье, разыгрывали «народное веселье» с танцами на нашей лестничной площадке на Потаповском». В «избушке» где-то был вставлен «жучок». «Добрый день, Микрофон!» – говорил Борис, вешая шляпу на гвоздь рядом с тем местом, где, как они обнаружили, было спрятано устройство.
«Тучи над головой сгущались,
[497] – вспоминала Ольга, – говорили мы большей частью шепотом, опасаясь всего на свете, и косились на стены – и те казались враждебными нам. Многие тогда покинули нас».
Возвращаясь в свою квартиру поздно вечером 27 октября, Ольга заметила агентов КГБ (некоторых она уже знала в лицо), слонявшихся вокруг входа. Учитывая предшествующий опыт, когда КГБ обыскал ее квартиру, а потом арестовал, она решила, что пришло время попытаться спасти письма и рукописи, а кое-что и сжечь. Так что на следующий день они с Митей увезли, сколько смогли, бумажных документов в «избушку». Вскоре прибыл Борис, и, когда он заговорил, голос его дрожал.
– Лелюша, я должен тебе сказать
[498] очень важную вещь, и пусть меня простит Митя. Мне эта история надоела. Я считаю, что надо уходить из этой жизни, хватит уже.
И затем он сделал шокирующее предложение: они с Ольгой напишут общее предсмертное письмо, а потом вместе покончат с собой.
– Давай сегодня посидим вечер, побудем вдвоем, и вот так нас вдвоем пусть и найдут. Ты когда-то говорила, что если принять одиннадцать таблеток нембутала, то это смертельно. Нужно достать двадцать две таблетки. Давай это сделаем… А «им» это очень дорого обойдется… Это будет пощечина.
Митя, естественно, расстроенный этим разговором, выбежал из комнаты. Борис последовал за ним:
– Митя, не вини меня,
[499] прости меня, мальчик мой дорогой, что я тяну за собой твою маму, но нам жить нельзя, а вам будет лучше после нашей смерти… А нам уже довольно, хватит уже всего того, что произошло. Ни она не может жить без меня, ни я без нее. Поэтому ты уж прости нас. Ну скажи, прав я или нет?
Все трое теперь стояли на крыльце, не обращая никакого внимания на снег с дождем. Митя, естественно, пришедший в ужас, побелел. Но он так уважал Пастернака и любил мать, что стоически ответил:
– Вы правы, Борис Леонидович, мать должна делать как вы.
Ольга послала Митю за корзиной щепок, чтобы развести огонь в печке и сжечь кое-какие бумаги. Она увела Бориса в дом, усадила и стала мягко упрашивать его немного подождать, прежде чем решаться на необратимые шаги.
– Наше самоубийство их устроит,
[500] – говорила она, обнимая его, плачущего, – они обвинят нас в слабости и неправоте и еще будут злорадствовать.
Она ласково убеждала Бориса вернуться домой, в свой кабинет, и попытаться немного поработать, чтобы успокоиться. Уверила его, что пойдет и точно узнает, чего хочет от него власть, и начнет с вопросов Федину:
– И если можно будет над ней посмеяться, то лучше посмеяться и выиграть время. А если нет, если я увижу, что действительно конец, – я тебе честно скажу… тогда давай кончать, тогда давай нембутал. Но только обожди до завтра, не смей ничего без меня!
– Хорошо, – согласился Борис, – ты там ходи сегодня где хочешь и ночуй в Москве. Завтра рано утром я приеду к тебе и будем решать – я уже ничего не могу противопоставить этим издевательствам.
Ольга и Митя провожали Бориса обратно по мосту к Переделкину, пока не показалась его дача. Было слякотно и грязно, однако Борис не мог заставить себя войти в дом. Он стоял на дороге, не отпуская Ольгу. Ее душа была переполнена отчаянным сочувствием. Наконец ей удалось убедить его уйти домой.
Ольга с Митей побрели по грязной дороге к дому Константина Федина. Они пришли туда, мокрые насквозь, ноги их были облеплены глиной. Дочь Федина Нина отказывалась пустить их дальше прихожей. Она сказала, что отец ее болен и просил не беспокоить. Когда Ольга пригрозила, что он пожалеет, если не примет ее немедленно, Федин вышел на площадку второго этажа и позвал ее в свой кабинет.
Ольга рассказала Федину, что Борис на грани самоубийства.
– Скажите мне,
[501] – потребовала она, – чего от него сейчас хотят? Неужели и впрямь ждут, чтобы он покончил с собой?
Когда Федин отвернулся и подошел к окну, Ольге показалось, что она увидела в его глазах слезы. Но потом он обернулся к ней, и тон его голоса был суровым, партийно-официальным.
– Борис Леонидович вырыл такую пропасть между собой и нами, которую перейти нельзя, – сказал он. Федин в присутствии Ольги позвонил Поликарпову и договорился о встрече на следующий день. Провожая мать и сына вниз, он повернулся к Ольге и сказал: – Вы же сами понимаете, что должны его удержать, чтобы не было второго удара для его родины.
Наследив на фединском безупречном паркете, Ольга с сыном покинули его дом и направились прямиком в Москву.
«В один из этих дней мама вернулась из Переделкина
[502] совершенно непохожая на себя, старая, страшная, зареванная, – вспоминала Ирина. – Она просто вползла в квартиру, цепляясь за стены, растрепанная, с криком, что никогда никому этого не простит и не забудет, что «классик» страшно плакал, не мог идти домой, что они с ним никак не могли расстаться там, на дороге, чуть ли не лежали в канаве и что решили умереть. Мы с братом бросились к ней – она была в грязи и так, прямо в пальто, упала на диван, не переставая рыдать».
На следующий день с самого утра Ольга с Борисом перессорились во время телефонного разговора. Ольга обвиняла его в эгоизме. Она понимала, как велика вероятность того, что власти не станут вредить знаменитому писателю, а ей «достанется больше». Позже в тот день Борис явился «по-прежнему в своем парадном костюме» в их московскую квартиру, чтобы «объявить нечто поразительное». Он собрал всех вместе – Ольгу, Ирину, Митю и Ариадну Эфрон, которая была у Ольги в гостях, – и сказал им, что этим утром послал телеграмму постоянному секретарю Шведской академии в Стокгольм, Андерсу Эстерлингу, в которой отказывался от премии. Брат Александр отвез его на Центральный телеграф рядом с Кремлем. Телеграмма была написана по-французски. Вот ее текст: «В связи со значением,
[503] придаваемым Вашей награде тем обществом, к которому я принадлежу, я должен отказаться от присужденного мне незаслуженного отличия. Прошу Вас принять мой добровольный отказ без обиды…»
