В то время Борис часто плакал,
[513] вспоминала Ирина, всем им было очень жаль его, поскольку он становился все более ранимым. По ее словам, «стыдно вспомнить, но тогда мне было досадно, что Б. Л. так уязвим, так беззащитен, что я не могу в нем найти того идеала «железной стойкости», который импонировал моим двадцати годам. Он был «всеми побежден», зависим от мелочей: от приветливости знакомой почтальонши, от выражения молчаливой преданности со стороны домработницы Татьяны Матвеевны, от того, что поселковый истопник здоровается с ним «так же, как раньше». Помню, с какой радостью, словно о чем-то важном, он рассказывал, что встретил по дороге переделкинского милиционера, которого знал много лет, и «сам» милиционер поздоровался, «словно ничего не произошло»».
На пике самых злобных нападок со стороны советских властей Пастернак черпал безмерное утешение в проявлениях уважения и поддержки, стекавшихся к нему со всего мира. Запрет на получение почты был наложен после того, как ему присудили Нобелевскую премию, и теперь Ирина действовала как его личная секретная «почтальонша». Она привозила ему письма без марок, а то и без конвертов, подсунутые под дверь
[514] – «от тех, кто либо опасался попасть на заметку, либо боялся, что по почте письмо не дойдет». Ирина возила их из Москвы в Переделкино, «коробку за коробкой».
Новости из западной прессы
[515] тоже поднимали Борису настроение. 30 октября международный ПЕН-клуб и группа видных британских писателей послали Союзу советских писателей телеграммы протеста. «Международный ПЕН-клуб, весьма расстроенный слухами, касающимися Пастернака, просит вас защитить поэта, поддержав право на творческую свободу. Писатели всего мира считают его своим братом» – таков был текст телеграммы от ПЕН-клуба. Телеграмма британских писателей – среди подписавших ее были Т. С. Элиот, Стивен Спендер, Бертран Рассел, Олдос Хаксли, Сомерсет Моэм, Ч. П. Сноу и Морис Боура – гласила: «Мы глубоко обеспокоены положением одного из великих поэтов и писателей мира, Бориса Пастернака. Мы считаем его роман «Доктор Живаго» трогательным личным свидетельством, а не политическим документом. Мы обращаемся к вам во имя великой русской литературной традиции: не позорьте ее, устраивая травлю писателя, которого почитают во всем цивилизованном мире». Британское общество писателей тоже послало телеграмму протеста: «Общество писателей глубоко осуждает исключение Бориса Пастернака из Союза советских писателей и горячо призывает к его восстановлению в правах».
В тот же день Ольга поехала на встречу с Григорием Хесиным, главой управления авторских прав, чтобы просить совета в связи с речью Семичастного. В прошлом он, казалось, был скорее доброжелателен к Пастернаку и всегда тепло и любезно приветствовал Ольгу. Теперь же он был холоден, официален и высокомерен. Хесин едва наклонил голову в ответ на приветствие и пристально уставился на нее. Когда она задала ему вопрос – мол, что нам делать, – он стал отвечать громко, артикулируя каждое слово. Его странное произношение не оставило у Ольги сомнений в том, что их разговор записывается. «Ольга Всеволодовна,
[516] у нас больше нет для вас никаких советов, – ледяным тоном сказал Хесин. – Я считаю, что Пастернак совершил предательский поступок и стал инструментом холодной войны, внутренним эмигрантом. Есть определенные вещи, которые нельзя простить – ради нашей страны. Нет, боюсь, я не могу дать вам никакого совета».
Ольга встала и ушла, хлопнув дверью. В коридоре к ней подошел красивый молодой юрист, который представился как Исидор Грингольц. Он был другом одного из преподавателей Ирины. Грингольц сказал изумленной Ольге, что готов помочь всем, что потребуется, и добавил: «Для меня Борис Леонидович
[517] – святой!» Благодарная за любую помощь после резкой отповеди Хесина, Ольга, повинуясь порыву, попросила его прийти к ней на квартиру в Потаповском через пару часов.
Там уже были Кома Иванов, Ариадна Эфрон, Ирина и Митя, собравшиеся обсудить дальнейшие действия. Первыми словами Грингольца были: «Вы должны понять, что я люблю Бориса Леонидовича и что его имя для меня свято». Все присутствующие согласились, что кампания против Бориса опасно набирает обороты. Он получал письма с угрозами, ходили слухи, что на дом в Переделкине будут совершены новые нападения, а после речи Семичастного пришлось вызвать в Переделкино милицейское усиление: там проходила демонстрация молодых коммунистов, и ситуация чуть было не вышла из-под контроля. Самые верные сторонники Бориса несколько часов обсуждали, что́ лучше сделать, пока наконец у Ольги не «зазвенело в ушах». Грингольц твердо стоял на том, что единственный возможный шаг для Пастернака – написать письмо лично Хрущеву, прося его не изгонять Бориса из страны. Ирина была убеждена, что Борис воспротивится этой идее. Ей казалось, что ему не следует выражать раскаяние ни в какой форме. Однако в конечном итоге Ольга, не на шутку опасавшаяся за жизнь Бориса, поняла, что Грингольц прав: пришло время «поддаться». Иного пути не было.
Грингольц набросал черновик письма, который Ольга и Ирина переработали, стараясь приблизить его к стилю Бориса. После этого Ирина и Кома повезли письмо прямо в Переделкино, на подпись Борису.
«Сейчас это выглядело дико,
[518] – вспоминала потом Ольга, – мы составили такое письмо, а Б. Л. еще не догадывался о его существовании; но тогда мы торопились, нам все в этом бедламе казалось нормальным».
Борис встретил Ирину и Кому у ворот своей дачи, и они втроем пошли пешком на почту, откуда Борис позвонил Ольге. Он согласился с текстом письма, добавив лишь одну строчку в конце. Подписал и его, и даже пару чистых листов на случай, если им понадобится еще отредактировать текст. И добавил карандашом едкое замечание: «Лелюша, все оставляй как есть,
[519] только, если можно, напиши, что я рожден не в Советском Союзе, а в России».
На следующий день Ирина с подругой семьи отнесли это письмо в здание ЦК партии, в дом номер 4 на Старой площади. Они передали его сквозь приемное окошко, откуда за ними с любопытством следили офицер и солдат.
Вот текст этого письма:
«Уважаемый Никита Сергеевич!
[520]
