Почти невообразимо, что человек, который умел быть таким проницательным, таким стратегом, таким расчетливо дерзким, как Пастернак, мог воспринимать ситуацию так нереалистично и идеалистически. Пусть кажется благородным делать пламенные заявления о высшей любви, но за пределами страниц романа истинная любовь требует повседневного бытового самопожертвования. Вряд ли кто-то знал это лучше Ольги, и, поскольку она неизменно следовала этому принципу, ее разочарование из-за того, что Борис отказывался вести себя соответственно, вполне понятно. В то время как она всегда прикрывала его спину, нельзя сказать, чтобы он отвечал ей в этом взаимностью.
4 марта, вновь вернувшись в Переделкино, Борис писал ей:
«Когда-нибудь будет так,
[562] как, быть может ошибочно и напрасно, ты этого хочешь. А пока именно потому, что ты так балуешь меня счастьем и что я все время озарен твоей ангельской прелестью, будем, во имя мягкости, которой ты, сама этого не зная, все время меня учишь, любимый обожаемый мой образ, будем великодушны к другим, будем, если это потребуется, еще великодушнее и предупредительнее к ним, чем прежде, во имя светлой неразрывности, так горячо, так постоянно и полно связывающей нас.
Обнимаю тебя, белая прелесть и нежность моя, ты благодарностью моею к тебе доводишь меня до безумия».
У Бориса были все причины быть благодарным. После его возвращения из Тбилиси Ольга снова приняла его в широко раскрытые, любящие объятия.
В то лето Борис подарил Ольге в день рождения экземпляр изданного в Америке «Доктора Живаго» с дарственной надписью внутри: «Олюше ко дню ее рождения
[563] 27 июня 1959 г. со всей моею бедною жизнью. Б. П.».
Несмотря на то что на Западе Фельтринелли зарабатывал на Пастернаке миллионы, Борис по-прежнему добывал себе хлеб напряженным трудом. Его перевод «Марии Стюарт», дожидавшийся публикации, был отложен, а постановки пьес Шекспира и Шиллера в его переводе были приостановлены. Новых переводов не заказывали. Пастернак даже написал Хрущеву, указав, что не может зарабатывать на жизнь даже «безвредной профессией» переводчика. Ирония состояла в том, что на его счету в швейцарском банке скапливались огромные суммы, которые переводил Фельтринелли, – авторские отчисления, получаемые от издателей со всего мира. Несмотря на то что злые языки в России называли Пастернака миллионером, Борис понимал, что, если он попытается перевести хоть какую-то часть этих денег в Москву, ему придется столкнуться с «вечными обвинениями
[564] в том, что он предательски живет на иностранные капиталы».
Он был вынужден брать взаймы – у друзей и даже у собственной домработницы. Знакомые Фельтринелли, например Серджо Д’Анджело и немецкий корреспондент Герд Руге, контрабандой привозили рубли в Москву и доставляли их Пастернаку, но все эти операции были крайне рискованными. Руге собрал сумму, эквивалентную примерно 8000 долларам в советских рублях, в западногерманском посольстве у этнических немцев, получивших разрешение эмигрировать, но без возможности вывести с собой деньги. Руге брал у них наличные в обмен на выплату таких же сумм в немецких марках по приезде в Германию. Однажды Борис попросил Ирину быть посредницей в такой сделке. Руге передал ей пачку денег, завернутую в коричневую бумагу, на станции метро «Октябрьская», по-дилетантски задев ее плечом и тем самым подав сигнал. Борис прекрасно осознавал опасности, которым Ольга и Ирина подвергались в своих «подпольных» усилиях добыть для него деньги. Однако эти сомнительные авантюры, напоминавшие низкопробный шпионский детектив, продолжались. Например, Борис сообщил своей французской переводчице
[565] Жаклин де Пруайяр, что, если он напишет или скажет ей, что заболел «скарлатиной», это будет означать, что Ольгу арестовали, и в этом случае он хочет, чтобы Пруайяр подняла тревогу на Западе.
Фельтринелли также отослал семь или восемь свертков с деньгами, или «булочек», как они это называли, на общую сумму около 100 000 рублей с другим немецким журналистом, Гейнцем Шеве. Шеве, который работал в газете Die Welt, сдружился с Борисом и Ольгой. В конце 1959 года Борис также попросил Фельтринелли перевести 100 000 долларов Д’Анджело, который заверил его, что купит рубли на Западе и безопасно и тайно провезет их в Москву. Эта денежная контрабанда была результатом не алчности, но чистой необходимости. Однако она отдавала типичным для Бориса безрассудством. Естественно, КГБ отслеживал
[566] эти махинации, наблюдая и выжидая.
Осенью 1959 года в перерывах между ответами на срочную корреспонденцию Пастернак начал работать над своим первым оригинальным произведением после «Доктора Живаго». «Разумеется, сами эти письма
[567] сильно отвлекали его от второго источника счастья, – писала его сестра Лидия, – от новой работы, которую он начал писать, как только «Доктор Живаго» ушел из его рук, с таким же рвением и энтузиазмом». Это была «Слепая красавица» – пьеса в трех актах, действие которой происходит в особняке XIX века.
По словам Ольги, «в пьесе Б. Л. хотел дать свое понимание
[568] свободы и преемственности культуры. Вначале это предреформенные разговоры о свободе, проблемы социальной свободы, взятые исторически и национально. Потом реформа осуществляется, и становится ясной призрачность общественных свобод вообще, и подтверждается, что человек свободен лишь в творчестве».
Той зимой Борис повез Ольгу в театр – это было одно из его страстных увлечений – как оказалось, в последний раз. «Он вообще очень любил устраивать походы
[569] в театр, видимо, это осталось в нем со времен юности – любовь и трепет перед театральным занавесом, – вспоминала Ирина. – Заранее заказывал в кассе много билетов, организовывал их выкуп, «колбасился», как говорила мама».
На гастроли в Москву приехал Гамбургский театр. Ирина описывает, как Борис «трогательно поделил свои выходы – на «Фауста» он пошел с Зинаидой Николаевной и Леней, а на «Разбитый кувшин» – с матерью и мной». Ирине немецкая комедия Генриха фон Клейста показалась трудной для восприятия. Эта пьеса снисходительно высмеивает недостатки человеческой природы и судебной системы. Поскольку Ирина плохо понимала немецкий, ей было довольно скучно. Многие зрители явно разделяли это чувство, поскольку смех был неуверенным и слышался редко. Борис же, который прекрасно говорил по-немецки, был очарован спектаклем. (Одной из характерных черт Пастернака, учитывая его лингвистические способности и свободный французский, было то, что он предпочитал при любой возможности говорить со всеми иностранными корреспондентами по-немецки.)«Зато Б. Л. хохотал от души, так громко и заразительно, что было слышно даже в задних рядах, – вспоминала Ирина. – В антракте он светился от удовольствия, приглашая нас с матерью и попадавшихся знакомых разделить его восхищение остроумием пьесы и замечательной игрой». После окончания спектакля они втроем пошли за кулисы. Пастернака – «ведь это был год его всемирной славы – сейчас же облепили актеры, среди них Грюндгенс. Просили надписать книги, программы; окруженный плотным кольцом загримированных и еще не успевших переодеться актеров, ловивших каждое его слово, он с вдохновением ораторствовал по-немецки».
