После этого Борис поймал такси. «Респектабельная семья: мать в новой, присланной уже «оттуда» нейлоновой шубе, я, провожаемая несколькими знакомыми корреспондентами, Б. Л., сияющий, раздарив автографы счастливым немцам, – и это всего спустя год после переделкинской канавы, унизительного похода к Федину, оскорбительных писем. Но ощущение какой-то ирреальности происходящего, мимолетности, чувства, что судьба ошиблась, одарив нас внезапным благополучием, что это миг, вдруг остро охватило меня тогда».
Ирина никак не могла избавиться от этого пророческого беспокойства. Она, теперь студентка четвертого курса московского Литературного института, состояла в отношениях со студентом-французом по имени Жорж Нива. Он приехал в Московский университет учиться в рамках программы обмена. Борис всячески одобрял избранника Ирины и желал, чтобы Жорж женился на ней. Он хотел, чтобы Ирина была финансово и эмоционально защищена, когда после окончания ими обоими учебы уедет к Жоржу во Францию.
Той зимой Ирина и Жорж подолгу готовились к экзаменам в «избушке». Вот как она вспоминала эти дни: «Часов в восемь придет Б. Л.
[570] Он очень любил посещать нас, даже в отсутствие матери, в эти темные зимние вечера, любил сознавать, что где-то среди сугробов светится окошко, за которым его ждут. Мы бросались ему навстречу, помогая стащить и стряхнуть такую тяжелую шубу, он, слегка запыхавшись от подъема, оправдывался: «Сейчас, поднимаясь, задохнулся и подумал: Господи, да ведь восемьдесят уже! А потом вспомнил – да нет, еще только семьдесят!» И смеялся вместе с нами».
Ольга впоследствии писала: «По молчаливому соглашению держаться в те дни на юморе, извлекая его откуда возможно, мы таким, казалось бы, «легким» отношением к происходящему заразили и Б. Л.». Борис любил рассказывать забавные истории о незначительных, «лубочных» событиях: о персонажах из деревни, которые прорывались на дачу или предлагали зашифровать для него роман. Это были ребячливые, актерские истории, игра на публику, и Ольга видела его насквозь. Борис в значительной мере преувеличивал их веселость, тогда как в действительности в то время он все воспринимал очень болезненно. Ольга знала это; однако, чтобы поддержать в нем бодрость духа, все они «хохотали,
[571] и со стороны можно было подумать, что все легко и ладно».
Самые любимые и драгоценные воспоминания Ирины о Борисе тоже относятся к их последнему совместному Новому году: «Елка с зажженными свечами,
[572] и в их заметавшемся, плывущем пламени озаренное внезапным воспоминанием лицо Б. Л., красивое, прекрасное – но уже какое-то уходящее, прощальное, как сам этот колеблющийся свет». Ольга хлопотала у стола, насмешив всех щедростью порций (на каждого пришлось по полкурицы). «Мы выпили настоящего французского шампанского в честь наступающего года – год предстоял блистательный, головокружительный. Б. Л. ждала работа, пьеса, ее успех, меня – Франция, новая жизнь, счастливая любовь… Когда очередь дошла до хлопушек, все были уже порядочно пьяны – не столько от шампанского, сколько от возбуждения. Пели, передразнивая Шеве, «О Танненбаум,
[573] Танненбаум…».
Но потом она отрезвляюще добавляет: «Как и всегда, Б. Л., наш двурушник, поделил свое пребывание – до одиннадцати он был с нами, а потом, спохватившись, заспешил к себе, где уже ждали гости и – семья. Мы проводили его до поворота, как обычно, – у нас ведь тоже были свои границы, переступать которые не полагалось».
Когда они возвращались сквозь снегопад к «избушке», Ирина размышляла об этом вечере. «Б. Л. был в добром здравии, но я чувствовала, как что-то уходит. Часто он устремлял взгляд поверх наших голов и вглядывался как будто в вечность. Он был в ударе в тот вечер; рассказывал блестящие, захватывающие истории, и никак нельзя было сказать, что что-то не так. Но у меня возникло предчувствие, что он вглядывается в будущее – в будущее, частью которого ему не быть».
XII
Правда их мучений
В первые месяцы 1960 года жизнь Ольги и Бориса, казалось, вернулась в прежнюю колею. Ольга часто ездила в Москву по литературным делам Бориса, а когда возвращалась в Измалково, он уже ждал ее, расхаживая взад-вперед перед «избушкой», не способный полностью успокоиться, пока его «правая рука» не окажется рядом. По воскресеньям Ольга часто ходила на лыжах с друзьями, а потом развлекала их в «избушке» за обедами, проходившими в живой непринужденной обстановке. «Иногда Б. Л. обедал
[574] на «Большой даче», иногда со мной – никакого твердого правила на этот счет не было», – говорила Ольга.
В среду, 10 февраля Борис праздновал свое семидесятилетие. «Удивительно
[575] – каким он был молодым, стройным в этом возрасте: всегда с блестящими глазами, всегда увлеченный, по-детски безрассудный».
Утром в свой день рождения Борис пришел в «избушку», и они с Ольгой выпили коньяку, а потом «жарко целовались» перед потрескивавшей печкой. Борис повернулся к своей возлюбленной и сказал со вздохом: «А все-таки поздно все пришло ко мне! И как мы вдвоем, Лелюша, вышли из всех неприятностей. И все счастливо! И так бы всегда жить». Они сидели и «с наслаждением» читали стопки юбилейных поздравлений, рассматривали подарки, присланные со всех концов света. Неру прислал будильник в кожаном чехле. Среди подарков были маленькая статуэтка, изображавшая Лару, декоративные свечи и тонко выписанные образки святых из Германии.
Зима переходила в весну, Борис самозабвенно трудился над «Слепой красавицей». Он регулярно переписывался с Фельтринелли, сообщая, как движется работа над пьесой: проницательный итальянский издатель настаивал на эксклюзивных всемирных правах на все его произведения – прошлые, настоящие и будущие. Частью ежедневного ритуала Бориса стало чтение каждый вечер в «избушке» новых отрывков из пьесы. «Вечерами, обманывая себя и меня, он был оживленнее,
[576] – писала Ольга. – В течение декабря и января трижды подолгу читал мне свою пьесу. Возбужденный и вдохновленный посещением театра, он читал с выражением, с большим удовольствием передавая простонародные интонации, останавливаясь на местах, которые казались ему смешными, делал тут же карандашом ремарки, вставки».
Но Ольга начала замечать первые тревожные признаки ухудшения здоровья Бориса: «Только сядем править какой-нибудь перевод, он сразу уставал, и бо́льшую часть работы делала я одна… начал жаловаться на боль в груди; опять заболела нога».
