«В день его смерти,
[600] когда врач сказал, что жить ему осталось всего несколько часов, Ольга весь день просидела на веранде дачи, – вспоминала Наташа Пастернак. – Она спрашивала родственников, дадут ли ей разрешение попрощаться с ним, но Зинаида, Александр и Леонид ей не отвечали. Она плакала на улице весь день, так что Зинаида спросила Бориса, можно ли ей прийти, но Борис не хотел, чтобы она пришла».
Эту историю рассказывали как доказательство того, что Ольга была не так уж важна для эмоциональной жизни писателя, что она вовсе не являлась его самой большой любовью. Однако в последнем письме Бориса к Ольге, написанном в четверг, 5 мая, перед тем как он понял, что умирает, было сказано: «Все, что у меня или во мне было лучшего,
[601] я сообщаю или пересылаю тебе: рукопись пьесы, теперь диплом. Все нам помогают так охотно. Неужели нельзя перенести этой короткой разлуки и, если она даже заключает некоторую жертву, неужели этой жертвы нельзя принести? Я пишу тебе все время со страшными перебоями, которые начались с первых строк письма. Я верю, что от этого не умру, но требуется ли это. Если бы я был действительно при смерти, я бы настоял на том, чтобы тебя вызвали ко мне. Но какое счастье, что, оказывается, этого не надо. То обстоятельство, что все, по-видимому, может быть, восстановится, кажется мне таким незаслуженным, сказочным, невероятным!!!»
Вечером 30 мая Борису сделали последнее переливание крови. Врачи знали, что смерть неминуема, и Зинаида пришла побыть с ним. Александр, который провел рядом с братом весь последний месяц, сказал Борису, что Лидия может приехать с минуты на минуту. «Лидия – это хорошо»,
[602] – отозвался Борис и попросил о встрече с Жозефиной.
Борис потребовал разговора с двумя сыновьями наедине. В 11 вечера они стояли у постели отца. Он велел им держаться подальше от запутанной части его заграничного наследства – романа, денег и связанных с ними сложностей. Он также попросил их взять на себя заботу об Ольге. Когда они вышли из комнаты, его дыхание стало затрудненным.
Марфа Кузьминична хлопотала над ним. Борис прошептал: «Не забудьте завтра открыть окно». Когда приближалась агония, она взяла его голову в ладони.
В 23:20 Борис Пастернак умер.
К шести утра Ольга пришла повидаться с Марфой, которая сдала смену. Медсестра быстрым шагом приближалась к перекрестку. Увидев Ольгу, Марфа низко опустила голову. Ольга сразу все поняла. Рыдая, женщины обнялись. «Он умер, – повторяла Марфа
[603], – он умер».
Марфа рассказала Ольге, что в день смерти Борис сказал: «Кому будет плохо от моей смерти, кому? Только Лелюше будет плохо, я ничего не успел устроить; главное – ей будет плохо».
Охваченная слепящей, безнадежной скорбью, Ольга бросилась к «Большой даче», взбежала на крыльцо и распахнула дверь. Ее действия были неосознанными. «Не помню уж как, но я тут же оказалась на «Большой даче». Никто не задержал меня у входа». Домработница провела Ольгу к телу Пастернака, которое лежало в «музыкальной» комнате.
«Боря лежал еще теплый, руки у него были мягкие, и лежал он в маленькой комнате, в утреннем свете. Тени играли на полу, и лицо еще было живое и совсем не похожее на застывшее…»
Опустившись на колени у постели возлюбленного, Ольга слышала в мыслях его голос. Слова стихотворения «Август» из цикла «Живаго» звучали над ней. Ольга никак не могла знать, что последняя строфа этого стихотворения, которое слышалось ей так отчетливо, будет впоследствии выгравирована по-русски на оксфордском надгробии семьи Бориса – его матери Розалии, отца Леонида и сестер Жозефины и Лидии, чей прах захоронен там.
Прощай, размах крыла расправленный,
[604]Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство.
В течение получаса Ольгу никто не беспокоил. Рыдая рядом с телом Бориса, Ольга вспоминала пророческие слова из «Доктора Живаго»: «Да, все сбылось.
[605] Все самое худшее. Все шло по вехам этого рокового романа. Он действительно сыграл трагическую роль в нашей жизни и все в себя вобрал». Прощание Лары с Юрием Живаго после его смерти, кажется, звучит эхом последнего «прости» Ольги Борису:
«Вот и снова мы вместе,
[606] Юрочка. Как опять Бог привел свидеться. Какой ужас, подумай! О я не могу! И Господи! Реву и реву! Подумай! Вот опять что-то в нашем роде, из нашего арсенала. Твой уход, мой конец. Опять что-то крупное, неотменимое…
Прощай, большой и родной мой, прощай моя гордость, прощай, моя быстрая глубокая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я любила бросаться в твои холодные волны».
И – ответом – его прощание с Ларой:
«Прощай, Лара, до свидания
[607] на том свете, прощай, краса моя, прощай, радость моя, бездонная, неисчерпаемая, вечная… Больше я тебя никогда не увижу, никогда, никогда в жизни, больше никогда не увижу тебя».
Скорбь сужает поле зрения, стирая границы сознания. Ольга, смутно осознавая присутствие родственников Пастернака, столпившихся за дверью комнаты, спотыкаясь, вышла из дома к воротам, где ждали ее Митя и Марина. Они вместе помогли Ольге дойти до «избушки».
Надо было что-то делать, и Ольга с Митей на такси поехали в Москву, на квартиру к Ирине. «Мать была спокойней,
[608] чем я ожидала. Она плакала (но истерики не было), все время только повторяла: «А говорили, что он изменился, постарел. Неправда! Неправда! Он такой же, молодой, теплый, красивый…»
Несмотря на то что смерть Пастернака стала главной международной новостью в любой крупной иностранной газете, в советской прессе о смерти писателя не сообщалось. Соболезнования стекались со всего мира. Но в Москве царило глухое молчание. Фельтринелли в своем заявлении сказал: «Смерть Пастернака
[609] – удар, такой же тяжкий, как потеря лучшего друга. Он был воплощением моих нонконформистских идеалов, соединенных с мудростью и величайшей культурой».
