Это обещание подействовало чудесным образом. Гнев г-жи Маглуар мгновенно утих, и, поскольку рыбалка заканчивалась, она с менее враждебным видом оперлась на руку Тибо, предложенную ей, надо сказать, довольно-таки неловко.
Ну а он, совершенно очарованный красотой дамы, из нескольких слов, которыми она обменялась с мужем, заключил, что дама была женой бальи, и гордо двинулся вперед, разрезая толпу с таким решительным видом и так высоко задрав голову, словно отправлялся добывать золотое руно.
И в самом деле, он, жених бедной Аньелетты, отвергнутый поклонник прекрасной мельничихи, не только мечтал о радостях любви, но подумал и о чести быть любимым женой бальи, и о пользе, которую он может извлечь из этого случая, такого неожиданного и вместе с тем такого желанного.
Впрочем, поскольку г-жа Маглуар была не только очень задумчива, но и очень рассеянна, она беспрестанно смотрела то вправо, то влево, то вперед, то назад, беседа совсем замерла бы по пути, если бы замечательный толстячок, бежавший рысцой то рядом с Тибо, то рядом с Сюзанной, переваливаясь, словно утка, возвращающаяся домой с полным брюшком, не взял все на себя.
Погруженный в расчеты Тибо, замечтавшаяся Сюзанна, семенящий, болтающий, отирающий поминутно лоб батистовым платком бальи — все они пришли в деревню Эрневиль, в полульё с небольшим от прудов Пудрона.
Именно в этой очаровательной деревушке, расположенной между Арамоном и Боннёем, всего в пяти или шести ружейных выстрелах от замка Вез, жилища сеньора Жана, и обосновался метр Маглуар.
XI. ДАВИД И ГОЛИАФ
Пройдя через всю деревню, они остановились перед красивым домом у развилки дорог — на Арамон и на Лонпре.
Толстяк, с истинно французской рыцарской галантностью, в двадцати шагах от дома забежал вперед, с неожиданным проворством поднялся по пяти или шести ступенькам крыльца и, приподнявшись на носочки, сумел дотянуться до звонка.
Правда, взявшись за него, он дернул так, что было ясно: вернулся хозяин.
В самом деле, это было не только возвращение, но и торжество. Бальи привел гостя к обеду!
Дверь открыла чистенькая нарядная служанка.
Бальи шепнул ей несколько слов. Тибо, обожавшему хорошеньких женщин, но вместе с тем не презиравшему и вкусный обед, показалось, будто хозяин заказывает Перрине блюда.
Затем, повернувшись к гостю, судья сказал:
— Добро пожаловать, дорогой гость, в дом бальи Непомюсена Маглуара!
Тибо почтительно пропустил вперед хозяйку и вслед за толстяком вошел в гостиную. Там башмачник допустил оплошность.
Лесной житель, не успевший еще привыкнуть к роскоши, не сумел скрыть восхищения, вызванного обстановкой дома бальи.
В первый раз Тибо видел шелковые узорчатые занавеси и позолоченные кресла.
Ему казалось, что только король и, может быть, его высочество герцог Орлеанский могли иметь такие кресла и такие занавеси.
Тибо не замечал, что г-жа Маглуар за ним подглядывает и от ее внимания не ускользнуло наивное восхищение башмачника.
Все же, глубоко поразмыслив, она, казалось, стала смотреть более благосклонно на навязанного ей метром Маглуаром кавалера.
Она постаралась смягчить суровый взгляд своих черных глаз.
Но она все же не так далеко зашла в своей любезности, чтобы уступить настояниям метра Маглуара: толстяк желал заставить ее налить гостю шампанского, вкус и букет которого таким образом улучшится.
Как ни уговаривал ее высокопочтенный супруг, г-жа Бальи отказалась и, сославшись на вызванную прогулкой усталость, удалилась в свою комнату.
Перед тем как уйти, она все же сказала Тибо, что ей следует извиниться перед ним, и выразила надежду, что Тибо не забудет дорогу в Эрневиль.
И в заключение она улыбнулась, показав прелестные зубки.
Тибо с жаром, смягчившим некоторую грубость его языка, поклялся, что скорее перестанет есть и пить, чем позабудет даму столь же любезную, сколь прекрасную.
Госпожа Маглуар сделала реверанс, от которого на целое льё отдавало супругой бальи, и вышла.
Не успела за ней затвориться дверь, как метр Маглуар, сделав ей вслед пируэт, — может быть, не столь изящный, но почти такой же выразительный, как у школьника, избавившегося от учителя, — подошел к Тибо, взял его за руки и сказал:
— О дорогой друг, как же славно мы с вами выпьем теперь, когда женщины нам не мешают. О, эти женщины! Мессу и бал они украсят, но за столом, черт возьми! За столом должны быть только мужчины; не правда ли, приятель?
Вернулась Перрина. Она спрашивала, какое вино принести из погреба.
Но веселый толстяк был слишком тонким знатоком, чтобы доверить выбор вина женщине.
В самом деле, женщины никогда не относятся к почтенным бутылкам с подобающим уважением и необходимой деликатностью.
Он потянул к себе Перрину, как будто хотел шепнуть ей что-то на ухо.
Добрая девушка наклонилась, чтобы быть на одном уровне с маленьким человечком.
Но он лишь запечатлел на ее свежей щечке сочный поцелуй, и эта щечка покраснела явно недостаточно для того, чтобы можно было подумать, будто это случилось в первый раз.
— Ну, в чем дело, сударь? — смеясь, спросила толстушка.
— Дело в том, Перринетта, милочка, — ответил бальи, — что только я знаю, где лучшее вино, ты можешь заблудиться среди такого множества бутылок. Я сам пойду в погреб.
И добряк убежал на своих коротеньких ножках — веселый, проворный и причудливый, как нюрнбергская механическая игрушка из тех, что заводят ключом, и они кружатся, поворачиваются вправо и влево, пока натянутая пружина не расправится.
Только этого милого человечка, казалось, завела рука самого Господа, и толстяк не останавливался никогда.
Тибо остался один.
Он потирал руки, поздравляя себя с тем, что попал в такой хороший дом, где жена столь красива, а муж столь любезен.
Через пять минут дверь снова распахнулась.
Это вернулся бальи, неся в обеих руках по бутылке и еще две зажав под мышками.
Две последние были наполнены лучшим пенистым силлери, не боящимся тряски: его можно было переносить в горизонтальном положении.
Две другие, те, что судья нес в руках с таким почтением, что приятно было посмотреть, были высшей марки: шамбертен и эрмитаж.
Наступило время ужина.
В те времена, если вы помните, обедали в полдень и ужинали в шесть часов.
Впрочем, в январе к шести часам вечера уже давно темнеет, а когда едят при свечах — в шесть вечера или в полночь, — всегда кажется, что это ужин.
