– Я интересовался этими заболеваниями, – поясняет он. – Мой отец умер молодым от болезни Альцгеймера.
У копа звонит телефон.
– Извините, я оставлю вас на минуточку, – говорит он, вставая из-за стола.
Как только полицейский поворачивается к нему спиной, Тони непроизвольно надувает щеки. А потом пытается расслышать хотя бы обрывки разговора.
– Надо выставить полицейские подразделения на всех главных дорогах, ведущих и выходящих из деревни, – говорит коп. – И еще нужно будет опросить жителей… Мне понадобятся также криминалисты. Я поговорю со службой корпоративных связей и взаимодействия насчет обращения к жителям, – закончив разговор, коп оборачивается к Тони: – Мой коллега только что переговорил с машинистом прошедшего поезда. Похоже, никто не садился в него на вашей станции.
45
Я убираю фото обратно в коробку, стараясь не зацикливаться на них слишком сильно. Когда же вернется Тони? Он не прислал мне никаких сообщений. Может, полицейские, наконец, потеряли интерес к моей персоне? Их внимание начинает сильно мне мешать, но ничего не поделаешь. Нужно принять это как данность. И тут я замечаю еще одну коробку, в стороне от всех стальных. Она втиснута под самые стрехи крыши возле бака для воды. Я подползаю к коробке, вытаскиваю ее и залезаю внутрь. Там сложены связки газетных заметок, сцепленные скрепками для бумаг. Некоторые уже пожелтели и поблекли от времени.
Я прислушиваюсь и, убедившись, что в доме по-прежнему кроме меня никого нет, начинаю пролистывать газетные вырезки. Похоже, они все касаются амнезии. Вот заметка о рабочем мигранте из Питерборо, запамятовавшем, кто он такой. Вот история британского банкира, явившегося в нью-йоркский полицейский участок и утверждавшего, что он проснулся в вагоне подземки, позабыв, кто он такой. Еще несколько журнальных статей о Генри Густаве Молисоне, который претерпел в 1953 году жуткую хирургическую операцию на мозге ради купирования приступов эпилепсии. Приступы и вправду прекратились. Но Молисон утратил способность формировать новые воспоминания. А потом…
Потом с выцветшего фото на меня взглянула Джемма Хаиш – студентка, перерезавшая горло своей близкой подруге.
Это та самая Джемма Хаиш, на которую я якобы похожа? Я пробегаю глазами статью; в ней шариковой ручкой подчеркнуты такие выражения как: «диссоциативная амнезия», «потеря памяти» и «уилтширская деревня». Я, разглядывая снимки, перечитываю подписи к ним. Речь в них об этой деревне, об этом доме!
Под статьей лежит еще куча вырезок с пометами. И все они о Джемме Хаиш, о судебном процессе над ней и об ее одержимости радио. Оказывается, она избегала находиться одна, без радио, а не имея возможности его слушать, могла даже причинить самой себе телесные увечья. Кроме того, она еще слышала голоса, точнее, команды, якобы исходившие от деревьев.
Я собираюсь продолжить чтение, когда слышу звук открываемой двери. Запихав кое-как вырезки в коробку, я задвигаю ее снова под стрехи. И только успеваю вернуться к своему коврику, как открывается люк и появляется голова Тони.
– Нужно уходить, – говорит он. – Ты как?
– Отлично, – отвечаю я, пытаясь собраться с мыслями. – Что случилось?
– Собери свои вещи, – велит Тони, озирая из люка мансарду.
– Куда мы направимся?
– Подальше отсюда… от этой деревни, – Тони начинает спускаться по лестнице, исчезая из виду. – Копам известно, что ты не села на поезд, – говорит он, повысив голос, чтобы я слышала. Они собираются перекрыть все въезды и выезды.
– Тони, – кричу я вниз. – Я думаю, нам следует…
Тишина. А потом вдруг из люка вырастает его голова.
– Ты помнишь, что мы ели вчера за ужином? – спрашивает он холодным и злобным голосом.
Я смотрю на Тони, напуганная вопросом и его тоном, и мотаю головой.
– Ты очень уязвима, Джемма, – говорит Тони, снова спускаясь по лестнице вниз. – Копы в панике из-за Джеммы Хаиш. На них давят. Им позарез надо кого-нибудь задержать. Но ты не должна оказаться этой задержанной!
Я укладываю свои вещи и передаю чемодан Тони, который уже стоит на лестничной площадке внизу.
– Куда мы поедем? – повторяю я свой вопрос, когда мы оказываемся у задней двери.
– Я знаю одно местечко в лесу, – бормочет Тони, хватая с холодильника бутылку воды. – Вполне приличное убежище – небольшое, но сухое. В годы Второй мировой войны там было укрытие для боеприпасов.
Я выхожу вслед за Тони в сад.
– Я спрячу тебя в багажнике, вместе с вещами, – говорит Тони, запирая заднюю дверь. Мое сердце заходится бешеным стуком. Оглянувшись по сторонам, Тони открывает багажный отсек своего старенького БВМ. И мы оба рассматриваем тесное пространство. В углу багажника лежит пустая канистра зеленого цвета, а рядом с ней сложенный светоотражающий жилет.
– Доверься мне, – смягчается Тони, чувствуя мое нежелание забираться в багажник. – Нам необходимо сейчас уехать.
Он опять озирается, а я залезаю в багажник, подстелив для удобства спальный мешок. Правильно ли я поступаю? Рассуждать, когда ты спасаешься бегством, чревато. Я уже один раз ошиблась, когда Тони застукал меня вылезающей из окна. Как только я размещаюсь в багажнике, Тони засовывает в него чемодан (у самых моих ног), потом ролл-мат, за ним радиоприемник и – в последнюю очередь – бутылку воды.
– Все будет в порядке, – говорит он, занося руку, чтобы закрыть багажник. И даже вымучивает улыбку. Но у меня не получается ответить ему тем же. Я лежу в позе эмбриона, подтянув ноги к животу. – Потерпи всего несколько часов, может быть, день или два, – доносится до меня голос Тони.
Щелчок, и мой мир становится черным.
46
Люк помнит день их приезда с Майло в деревню так хорошо, будто он был вчера. За полгода до этого умерла его жена, и Люк ушел с работы в национальной газете, чтобы перебраться с сыном и родителями в сельскую местность. Люк воспринимал этот переезд, как начало чего-то нового – того, что поможет ему заглушить не проходившую тоску. Продать дом в Восточном Далвиче оказалось нелегко, но Люк не мог оставаться в нем после кончины жены. Он нашел ее на кухонном полу. Аневризма мозга, совершенно неожиданно – как гром среди ясного неба. Хорошо хоть Майло находился в детском саду, когда это случилось.
На протяжении многих лет родители Люка уговаривали его отдать Майло в школу-интернат, но он все время отказывался. Он устроил сына в деревенскую начальную школу, а потом перевел его в расположенную неподалеку государственную среднюю школу. Отец Люка был военнослужащим и отдал сына в интернат, когда мальчику было восемь лет. Родители желали ему добра. Они хотели, чтобы в его жизни была стабильность, а постоянные переезды отца с одного места на другое, иногда даже за рубеж, не могли ее обеспечить. Возможно, Люк тоже отдаст Майло в интернат в следующем году, когда мальчик пойдет в шестой класс. Только из-за питания. Чтобы Майло не сидел нахлебником на шее у бабушки и дедушки. А то он со своим аппетитом пустит их по миру.
