Мюмтаз медленно отошел от двери. Он зашагал от дома прочь, не глядя ни на кого, чтобы не встретиться взглядом с опоздавшими гостями и стараясь вообще не смотреть по сторонам.
На одном из двух этажей кто-то включил радио. Внезапно зимнюю ночь пронизала и разлилась по улице песня Мустафы Чавуша: «Ах, прекрасные глаза…» У Мюмтаза внутри все сжалось. Эта песня была одной из самых любимых Нуран. Он зашагал прочь еще быстрее. Однако музыка, словно злой ангел, не отпускала его, преследовала, стремясь подмять его под себя. «Ну почему, ну почему все так?» Он то и дело дотрагивался рукой до лба, словно пытаясь оттолкнуть от себя какую-то нехорошую мысль.
Сколько времени он так прошел? Где он был? Он и сам этого не знал. Внезапно ему пришло в голову: «Выпить бы что-нибудь». Он оказался перед дверью маленькой пивной неподалеку от Тюнеля, вошел внутрь, забился в угол в маленьком зале, наполненном запахом перегоревшего оливкового масла, спиртного и сигаретного дыма, греческими песнями, перекрикиваниями официантов, заранее заготовленными, легкими, словно воздух, улыбками. Он больше не был прежним Мюмтазом. Он стал чем-то очень мелким. Несмотря на царящий вокруг гвалт, голоса вокруг него не смолкали. В его памяти по-прежнему говорил эвич, голосом воздуха, собранного из осколков потерянной родины, и рассказывал ему о красоте Нуран, о горькой человеческой судьбе, об особняках по берегам древнего Дуная, о памяти забытых городов. «Эвич — это хюсейни
[145] для румелийцев», — подумал он.
Пивная была забита битком. Все пели песни, смеялись, разговаривали. От каждого стола доносилось хоровое пение песен одной греческой опереточной группы, которая недавно приезжала в Стамбул и внезапно прославилась. Рабочие девушки, пришедшие со своими друзьями, проститутки, взятые из своих домов на один вечер ради развлечений, мелкие чиновники-холостяки, моряки с босфорских пароходов с мозолистыми руками — все эти люди, которые своими неизвестными умениями создают нашу повседневную жизнь, собрались здесь, у этого хмельного источника, словно путники маленьких караванов, прибывших из разных стран; и здесь, погруженные в невероятное одиночество, которое они были вынуждены делить друг с другом, они стремились утолить свою жажду, ниспосланную им собственным характером и судьбой, — кто-то для того, чтобы все позабыть, кто-то — спасаясь от грустных воспоминаний, кто-то — поддаваясь животным страстям.
Алкоголь, словно губка, стер лица некоторых из них. Лица других сияли, словно витрина магазина. Однако в каждом из них из-под навеянного алкоголем полусна, словно дикие животные, взращивавшиеся долгое время в темноте и сырости, просыпались древние инстинкты, скрытые чувства, первобытные замыслы; желание во что бы то ни стало нестись вскачь и удовлетворить свои потребности любой ценой; злоба, тяга к убийству, жалость к себе, которая наутро совершенно забудется либо останется на всю жизнь; все эти чувства жили и внимательно ждали, словно ящерицы, которые грелись в лучах солнца на обломках скалы, а затем с удивительной юркостью стремились занять место внутри этого человеческого материала, который им удалось заполучить, этой маленькой слабой живой вещицы, что зовется человеком. Все эти чувства пытались перенести присутствовавших к их собственному пределу, к сиюминутному самоосознанию, которое присуще каждому человеку, на острие ножа, который несет общий смысл смертной жизни.
Все эти чувства — грубые, отвратительные, благородные, глупые, порождения усталости от мира либо эгоизма, — все они стремились к тому, чтобы стать одним целым. Часть их разлеталась осколками. Словно льдинка, ударившаяся о стену, они распадались на невидимые молекулы. Здесь были люди, которые не усвоили опыта собственной жизни либо были слишком слабыми, чтобы его усвоить, — мечтатели, несчастные, застрявшие в юности по воле судьбы.
Совсем молоденькая неопытная проститутка, жалкое создание, похожее своим тощим и обшарпанным телом на упавший в грязь початок кукурузы, положила руку на колено своего клиента и тихонько пела ему песенку. Ее голос хрустел, как старый заплесневелый кусок хлеба. Она то и дело всхлипывала, лицо ее менялось под нажимом алкоголя, который уже стоял у нее в горле, но она продолжала петь.
Чуть поодаль сидели трое мужчин и разговаривали. Один, молодой, постоянно выстукивал какую-то мелодию рукой по столу. Сидевший по центру бедолага примерно пятидесяти лет, по которому было ясно видно, что он давно пережил победные моменты своей жизни, что-то бормотал, выговаривая слова тихим, как можно более ровным голосом, и внимательно слушал; иногда обеими руками тянулся к тарелкам с закусками; так и не притронувшись к ним, чертил какие-то схемы; в конце каждой реплики смотрел в лица собеседников; и кто знает, какое призрачное здание, какой сказочный дворец, который никогда не станет реальностью, он пытался придумать в погоне за собственной важностью. Этот человек выдавал идеи одну за другой. Что за беда, если к утру он забудет обо всем этом? Вечером он вновь придет сюда или в другое подобное место и за этим же либо похожим столом придумает что-то получше.
Мюмтаз посмотрел на лицо молодого человека, который постукивал по столу. У него был такой вид, будто он старается быть как можно дальше от этой кузницы истин. Было очевидно, что он завидует своему приятелю, который фонтанирует идеями, и страдает от того, что его мысли не могут сравниться с мыслями другого. Вместе с тем он внимательно слушал его. В притворной задумчивости он не тратил ни слова, ни жеста, в отличие от их третьего друга, который выглядел по-настоящему веселым. Он прислушивался с ненавистью, с завистью, про себя возражая на каждое слово. Завтра эти слова вновь будут произнесены его устами, а эти жесты вновь повторятся; и не было никакой вероятности, что будет по-другому. Мюмтаз еще раз посмотрел в лицо молодому человеку, преисполненный сильных подозрений. Тот был похож на сжатую ладонь, на человека, привыкшего скрывать свои чувства и переживания. Он скрывал их под маской уверенной вежливости.
Рядом с ними сидела, положив голову на плечо к молодому, женщина средних лет, слишком сильно накрашенная, и слушала их разговор. Она то и дело тихонько посмеивалась, причем, судя по ее голосу, ей хотелось казаться жеманной, потом она поднимала свой стаканчик, делала несколько глотков и вновь склонялась мужчине на плечо. Вдалеке стоял официант, который, глядя на них, веселился, как подсказывал ему многолетний опыт.
Этот голос, это примитивное грубое женское лицо, сам вид которого был Мюмтазу чужд и которое было похоже на стену, с которой от влаги облезла известка, этот затуманенный и блеклый взгляд терял всю свою трагедию на фоне беззвучного смеха официанта и превращался во что-то совершенно неважное. Определенно официант был знатоком людей. Знатоком людей… Мюмтазу показалось, что он сойдет с ума от одного намека на эти выражения, которые он слышал с самого детства. Значит, наш жизненный опыт мог привести нас к мудрости, которая заставляет до такой степени подозрительно и жестоко смеяться над тем, о чем нужно жалеть, и которая сама ни во что не верит. Так, значит, род человеческий был всего лишь воображением грамотеев, безумцев или тех, кто принимал за лучи настоящего солнца смутные отблески в своей душе. Все человеческое в реальности не существовало; это была просто форма мысли. Эта мысль заставила его вспомнить спор с Ихсаном, который произошел как-то раз глубокой ночью несколько месяцев назад в Эмиргяне. Он увидел на дорогах чужбины Платона вместе с его «Государством» под мышкой, совсем как он представлял его тогда, за столом в Эмиргяне.
