У Сюмбюль-ханым, несмотря на гнилые зубы, была добрая и милая улыбка. Она позволяла совершенно забыть о безумствах Суата, о депрессии Яшара и оказаться в совершенно другом мире.
— Нуран, а ты знаешь, что если кто-то сейчас тебя увидит, то решит, что ты из старинной сказки?
Нуран хотелось петь старинные песни-тюркю, принесенные из далеких краев, которым она научилась у своей матери и у бабушки.
Мюмтазу не верилось, что все это происходит с ним наяву.
— Как мы сегодня тебя назовем, Нуран?
— Меня устраивает мое имя… — сказала Нуран, а потом добавила: — Оказывается, у наших бабушек была очень даже неплохая жизнь! По крайней мере, наряжались они отлично! Ты только посмотри на эту красоту!
Нуран продолжала любоваться собственным отражением в зеркале, от которого никак не могла отойти:
— Это же настоящий Пизанелло
[147]! Или лучше нет, наши миниатюры!
— Интересно, сколько стоит такое же новое?
Мюмтаз сказал, что никак не меньше нескольких сотен лир.
— Но мне кажется, что изготовить новое сейчас уже невозможно… Мастера, шившие такой наряд… — тут он вспомнил: один его школьный приятель с юга как-то раз изготовил у себя в городе войлочный плащ ко Дню Республики
[148] меньше чем за пятьдесят лир.
— Потрясающе! — Нуран никак не могла перестать фантазировать о прошлом. — А ведь ко всему прочему, наши бабушки жили очень спокойной жизнью. Их так оберегали.
Мюмтаз с грустью посмотрел на девушку.
— Правильно, — сказал он. — Несмотря на все свободы, что мы вам дали, нам каждый день приходится вступать в игры с женским разумом — даже не с женским, а с девичьим. И каждый день нам приходится претерпевать столько несправедливостей!
Нуран покачала головой:
— Сейчас люди ищут не спокойствия, а того, чтобы жить своей жизнью.
Впрочем, тот вечер был вовсе не для того, чтобы тратить его на такие серьезные вопросы. Сюмбюль-ханым уже давно позвала их к столу. После ужина Нуран исполнила несколько старинных народных песен, которые вполне соответствовали ее одеждам. Оба они очень любили исполнителя народных песен — тюркю — Козана-оглу. При этом Мюмтаза огорчало, что Нуран не знает ни одной тюркю из Кютахьи.
Наутро они спозаранку пошли навестить Ихсана. Тот в домашнем халате разговаривал у себя в кабинете с двумя приятелями. Мюмтаз отозвал его в сторону и рассказал обо всем.
— Ладно, — сказал Ихсан, — все это займет примерно неделю. Начальник управы, каймакам-бей Фатиха, сделает это для меня. Я поговорю с ним, а ты тогда давай мне сразу все ваши документы, или можешь с кем-нибудь послать.
— Сегодня смогу только после обеда.
Ихсан посмотрел на молодых и улыбнулся:
— Трудно придумать другую новость, которая бы так меня обрадовала. — Но, несмотря на эти слова, он выглядел грустным.
После они вместе с Мюмтазом вернулись к его приятелям. Нуран ушла к Маджиде, которая купала Сабиху. Купание Сабихи представляло собой целую церемонию, напоминавшую церемонию купания французских королей восемнадцатого века. Малышка безумно любила воду, мыльную пену, то, как на воде в корыте покачивались игрушечные уточки. Ей было важно наслаждаться всеми этими вещами. Все должно было быть сделано только с ее позволения, а ей оставалось лишь визжать и капризничать, приговаривая: «Мамочка, я замерзла! Ой, мне нечем дышать! Ай, горячо!» Мюмтазу на первом этаже хорошо были слышны смех и крики, доносившиеся сверху. «Возможно, единственный оставшийся у людей звериный инстинкт — это попытка выглядеть, как маленькая девочка, словно бы ты живешь только для того, чтобы всем нравиться».
Ихсан продолжил речь, которую он незадолго до того прервал:
— Разве мы не придаем слишком большую ценность мысли? Будьте уверены, что придаем. А ведь она так часто меняется. Мысль похожа на нечто такое, что от малейшего дуновения ветерка меняет свои свойства, хотя только что оно было совсем иным. А ведь реальность никогда не меняет свою форму, свое состояние, свое бытие силой мысли. Именно из-за этого действие нигде не следует за мыслью, даже за своей собственной. Мысль иногда подготавливает действие, но сама никогда не правит. Правят по-настоящему свершения, непрерывные действия либо реальность, сила которой не убывает, пока свершения не изменяют ее. Поэтому, каким бы он ни был, человек больших свершений — это человек одного мгновения, точнее сказать, человек определенной эпохи. В каждой эпохе есть свой золотой век, и подобный человек проявляется только в такое время. Зачем действию мысль? Ведь она не нужна ни для чего, кроме как связывания действия по рукам и ногам перед лицом реальности. Между тем как мысль преумножает себя в каких-то исключительных моментах и умеет выйти за рамки повседневности. Пусть видит самую суть вопроса! Однако позволит ли ей это жизнь, окружающая среда? До какого момента она может сопротивляться? Если бы я писал драмы, то я бы вновь написал вагнеровскую «Риенци». Я бы написал о герое, который вышел из народа и который уничтожен этим народом, или о ком-то подобном.
Бывший одноклассник Ихсана шестидесяти с лишним лет был утомленным, многое повидавшим преподавателем мюлькие
[149]. Сейчас он уже три года занимал кресло депутата.
— Вся трагедия заключается в том, что человек, сталкиваясь с себе подобными, в конце концов перестает себя узнавать.
— Идея тоже обладает таким свойством: по мере того как она сталкивается с реальностью, ее становится сложнее узнать. Допустим, есть смелая идея, и она рискует не найти подходящее для себя самой действие. Что же эту идею ограничивает? Ничего! Однако заставьте ее действовать — и смотрите, во что она превратится! Она будет все время меняться, не оставаясь прежней. Такова история всех великих восстаний. Мир не знает более великой и прекрасной эпопеи, чем Французская революция. Человечество за двадцать-тридцать лет обнаружило все законы, которые будут править им на протяжении двух тысячелетий. Однако, когда она началась, кто мог знать, что она закончится правлением буржуазии. Ничто и никто не принимает все таким, каково оно есть. Все прошлое у нас внутри, а снаружи только инструменты и средства.
— Вместе с тем для идеи существует такой простор действий! Восстание, революция, тирания, геноцид.
Ихсан подобрал полы халата. Он был из тех людей, кто по-настоящему любит беседу. Он бросил на Мюмтаза взгляд, словно бы говоря: «Не взыщи!» — а потом продолжил говорить:
