— Да, простор. Но цель все время меняется. Все время выходит за линию прицела. Что касается нашего времени, оно совершенно ужасно. Все ценности продаются. Все поставлено с ног на голову. В то же время существуют инженеры революций, которые были самым ужасным, самым разрушительным детищем девятнадцатого века. Существуют те, кто, живя в Испании или в Мексике, готовят революцию в абсолютно любом месте земного шара, выполняя это как заурядную техническую работу, словно бы по карманной карте планируют схему электроснабжения какого-то города; есть такие люди, кто ищет и находит места, которые годятся для того, чтобы испортить там жизнь и заразить гангреной; есть те, кто сбивает людей с толку.
Преподаватель средних лет перебил его:
— Ихсан-бей, ведь именно вы выглядите таким современным и европеизированным; мне кажется, или вы не любите свою эпоху?
— Да, не люблю. То есть не могу подобрать слова — я не восхищаюсь своим временем. Но неужели я выгляжу таким модерновым? Чтобы мне выглядеть современным, мне нужно стать человеком того времени, в котором я живу. А я страстно желаю совершенно другого! Чтобы быть современным, я должен принять необходимость постоянно меняться вместе с моим временем, а я из тех, кто любит стабильность в мыслях.
— Но разве не такими являются все революции? Например, наша.
— Наша совсем иная. Конечно же, революция по своей форме предполагает, что общество либо жизнь оставляют государство в прошлом. А у нас народ и общество, то есть основная масса, вынуждены гнаться за государством. Гнаться должны даже часто интеллигенция и государственные служащие. Им приходится идти по пути, заранее созданном мыслью. По крайней мере, так продолжается с 1839 года до наших дней. Поэтому наша жизнь столь утомительна. Кроме того, на нас влияют традиции, доставшиеся нам от предков через века. Эта привычка, которая портит абсолютно все, превращает нас почти в осужденных. Мы быстро оставляем действие. Это самая главная особенность мусульманского Востока. Восток не любит действие. Восток бросает действие не только перед лицом силы, но и перед лицом времени, естественного времени. Однако о чем мы ведем речь? — Тут он покачал головой. — Бедный человек.
Мюмтаз внезапно заметил перемену в состоянии Ихсана:
— Что случилось? Кто?
— Один мой старый приятель, одноклассник по рушдийе
[150] Хюсейн-бей. Сказали, что умер вчера вечером. А похороны сегодня.
Мюмтазу показалось, что перед ним будто бы разверзся глубокий колодец. Его собственная радость, размышления Ихсана, веселые крики Сабихи, хорошо слышные снизу, и вспышки ее смеха здесь — а где-то там, на расстоянии нескольких шагов, этот мертвец, которого собирались похоронить…
XII
Дождь, начавшийся третьего дня, теперь обратился в снег. Нуран очень любила, когда на Босфоре шел снег. Летом она мечтала о том, как они вдвоем с Мюмтазом будут проводить зиму в Эмиргяне, и, не ограничиваясь мечтами, в один прекрасный день заставила Мюмтаза купить две изразцовые печки, которые ей случайно попались на Блошином рынке, Бедестане. А потом на всякий случай она попросила купить еще и одну газовую печку. После того как они отправили свои документы Ихсану, а Тевфик-бею написали письмо, в котором сообщали о новостях, она спросила:
— Мюмтаз, раз уж у нас есть еще целая неделя, не могли бы мы поехать в Эмиргян? Но, наверное, там мы замерзнем от холода.
Говоря эти слова, девушка дрожала, сидя у печки.
— С чего бы нам замерзнуть? У нас вдоволь и дров, и хвороста. Или ты уже забыла о том, как заставила меня купить несколько печек?
— Нет, не забыла. На печки мы богаты. Но кто их будет разжигать? Например, кто будет растапливать ту большую изразцовую печь? Я говорю о той, которую мы купили в Бедестане. У меня ни за что на свете не получится. Ведь это печка из старинного особняка какого-то паши и явно была сделана для кабинета.
Мюмтаз подумал: «Мы еще не поженились, а только решили пожениться, а уже ищем перемен».
— Но у нас же есть Сюмбюль-ханым.
— Сюмбюль-ханым этой ночью останется ночевать у Ихсана.
— Мы отправим ей записку, она придет завтра. Она обожает Эмиргян.
— Ладно, а сегодня ночью как мы будем греться?
— Я разожгу сам. Ну что, поехали? — Мюмтазу самому очень хотелось на Босфор. К тому же ему не нравилось, что Суат узнал о том, где их дом.
Нуран попыталась посмеяться над ним и продолжала шутить:
— Ты же всегда будешь сам печку разжигать, да, Мюмтаз? Ты же будешь делать за меня ту работу, которую не могу делать я?
— Мы еще не поженились, а уже делим домашнюю работу.
Нуран почти совершенно серьезно заметила:
— Но мы же это делаем для собственного удобства, ради нашего будущего дома.
Мюмтазу больше не хотелось продолжать говорить на эту тему, к тому же он так и не сумел привыкнуть к этой новой квартире. Ему столько страданий довелось перенести среди этих вещей.
— Ну что, поедем? Поесть купим себе что-нибудь готового. А завтра, когда Сюмбюль-ханым приедет к нам, все наладится.
— Ты, главное, печку разожги. А еда — это просто. Мне нравится готовить, это у нас семейное.
Когда они добрались до пристани, дело шло к вечеру. За несколько часов насыпало изрядно снега. Море было в тумане.
Нуран не была в этом доме с того вечера, как у них гостил Эмин-бей. Она радовалась как ребенок. «Интересно, что сейчас с садом?» Когда Мюмтаз впервые пришел в этот дом, он преподнес ей несколько саженцев фруктовых деревьев с полураспустившимися цветочками. Вручая саженцы, он сказал, что отныне они служанки Нуран. Впоследствии они часто повторяли эту шутку и вместе с Мюмтазом придумали старинные женские имена всем деревьям в саду, словно наложницам в гареме. Теперь Нуран вспоминала каждое дерево по имени.
Мюмтаз удивлялся, что за всеми зимними событиями, которые так его огорчали, Нуран не забыла про деревья, и, что самое плохое, не мог скрыть от нее своего чувства. Нуран едва не обиделась: «Как странно, что ты удивлен! Как будто я тебе чужая. Такое впечатление, как будто ты сейчас будешь благодарить за то, что я не забыла твоего имени». И она продолжала перечислять деревья громким голосом:
— Интересно, что у нас делает Разыдиль-калфа? Ей ведь сейчас холодно! Ах, бедняжка. — Разыдиль-калфа была единственной яблоней в саду.
Эта неделя была последней в жизни Мюмтаза, которую он мог назвать счастливой. Они внезапно вернулись в счастливые летние дни, покинув грусть зимы. В ту неделю молодой человек попробовал новый неизведанный фрукт, что зовется «счастье», узнал все его вкусы, все то, что наполняет человеческую жизнь тайной и поэзией, то, что уподобляет ее произведению искусства. Оказалось, что они оба за последние месяцы были не удовлетворены жизнью. Поэтому их счастье представлялось им лихорадкой выздоровления. Они обнялись, словно после долгой болезни вновь вернулись к нормальной жизни.
