Мюмтаз, пребывая в полном спокойствии, которое ему придавало присутствие Нуран, вновь занялся Шейхом Галипом. Он полностью привел в порядок план книги. Он собирался выкинуть все, что написал прежде, и начать книгу сначала.
На третий день после их приезда в Эмиргян он сказал Нуран:
— Теперь я совершенно ясно вижу, как нужно написать книгу.
— А я ясно вижу пустое место из-под оторвавшейся пуговицы на твоем пиджаке.
— Ты что, специально смеешься, ради Аллаха?
— С чего бы мне смеяться? Я готовлюсь к семейной жизни. Разве мы не разделили всю домашнюю работу?
Из окна было видно, что вечер набросил легкое, вселявшее ностальгию, пастельного цвета зарево на заснеженные вершины гор противоположного берега. Все плавало в светлой дымке, накрывавшей все вокруг тонким, невесомым покрывалом, как во сне. Воздух сгустился. Вот-вот должен был начаться дождь. То и дело пароходные гудки проникали в тот угол, где спрятались Нуран с Мюмтазом, и наполняли их души тоской скал, покорно подчинившихся диким волнам; пустых прибрежных особняков-ялы; площадей, которые хлестал ветер; пустынных, словно коридор, дорог, далеких от жизни.
Стояла снежная погода из тех, что редко встречаются в Стамбуле. Казалось, что зима, которая лениво проводила свое нынешнее время года, обманувшись изменчивым лодосом лета, сейчас, в конце февраля, внезапно полностью изменила жизнь в городе, использовав все доступные средства — ураган, туман, снег, метель; перейдя к действию со скоростью, сообразной традициям Востока, и вознамерившись за несколько дней довершить все начатое. За день до того замерзло абсолютно все, вплоть до воды в насосе. Деревья в саду свисавшими с веток большими сосульками напоминали в пустоте вечера замершие старые привидения, пришедшие из иного мира.
Это в самом деле было так. Уже два дня Мюмтаз не мог насмотреться на вид, напоминавший недописанное стихотворение; истину, еще не отравленную ядом сомнения; целостность, еще не поломанную жизнью. Казалось, что он находился в девственной Вселенной, сосредоточившейся только на своей природе и самопостижении. Они жили в белоснежном мире, словно бы в сердцевине огромного алмаза. Такая тишина была очень редкой случайностью. Эта тишина скрывала под собой все: прошедшее лето, их жизни, их знакомых, их мысли — одним словом, абсолютно все. Поистине на ее белых страницах можно было написать любое воспоминание, представить любой поступок или любое действие, так что могла составиться абсолютно любая фантазия, которая бы не нарушила ее целостность, не замарала бы ее белизну. Половину времени они проводили в воспоминаниях о лете. Мюмтаз, который провел большую часть своей жизни в попытке настигнуть давно ушедшие дни, поражался, что Нуран в этом на него абсолютно похожа. «Ты, наверное, меня дразнишь», — все время говорил он. Странным было то, что с того момента, как Мюмтаз вошел в дом в Эмиргяне, он думал не об их общем прошлом, а, скорее, о Суате. Слова этого неотесанного мужлана, сказанные вечером за несколько дней до того, его манера держать себя, его смех и скабрезные взгляды никак не шли у него из головы. Мюмтаз постоянно задавался вопросом: «Интересно, что он хотел сказать?» Они провели с Суатом достаточно много времени, встретившись за зиму восемь или десять раз. Однако Суат больше к прежним разговорам не возвращался. «Неужели он сказал то, о чем думает на самом деле? А может быть…» Стоило ему заговорить об этом с Нуран, как она сердилась.
— Если тебе нечем заняться, пойди сходи за кормом для воробьев.
Мюмтаз нехотя направился к двери. Однако мысли о Суате никак не выходили у него из головы. «Почему он так преследует Нуран? Я уверен, что он ее не любит. Что это такое? Чего он хочет?» Это все напоминало какой-то рок. И поэтому Мюмтаз боялся. Собирая на кухонном столе пальцами крошки, он продолжал задаваться этими вопросами.
Наутро после того, как они приехали, едва проснувшись, они увидели у себя под окнами тонкие и изящные, словно кружево, следы воробьиной стаи. Нуран воскликнула: «О, к нам прилетали птички!» С того самого момента она взяла за правило собственноручно кормить воробьев. К сожалению, мы совершенно не знаем, что нравится воробьям. Что касается Нуран, то она стала сама готовить еду для птиц. В тот же день ближе к вечеру население особняка увеличилось еще на одно существо. Должно быть, эта снежная и ледяная погода была настолько непереносима и тяжела для черного пса из Эмиргяна, что на сей раз он с большим удовольствием принял приглашение Мюмтаза, на которое прежде всякий раз отвечал с небрежением, и вошел в дом. Теперь он довольно чесался у печки, бросая голодные взгляды в сторону крылатых друзей Нуран, которые насмехались над ним в полной неприкосновенности за окном.
Мюмтаз разложил за окном кусочки хлеба и закрыл створку. Затем повернулся к Нуран:
— Неужели Тевфик-бей в самом деле согласен жить с нами? — Мюмтазу этого очень хотелось. Он был привязан к старику почти так же, как к Нуран.
— Никогда не знаешь наверняка. Но по крайней мере сейчас он хочет. Он даже выбрал себе комнату. — Внезапно она замолчала. Посмотрела в окно: воробьи сгрудились в кучу на подоконнике и, толкаясь, выдирали друг у друга крошки хлеба.
— Мюмтаз, ты веришь, что мы в самом деле сможем пожениться?
Мюмтаз отвел взгляд от мусульманского символа веры «Аманту» в рамочке, выписанного вязью и висевшего на стене. Какое-то время он смотрел на Нуран:
— Ты хочешь услышать правду? Нет.
— Почему? Чего ты боишься?
— Ничего не боюсь. Точнее говоря, я боюсь того же, чего и ты.
С того самого дня, как они приехали в Эмиргян, он постоянно испытывал этот самый страх. Нуран встала и подошла к нему.
— Давай вернемся в Стамбул, прямо завтра. Хорошо?
— Давай вернемся.
Шел пятый день с того момента, как они приехали. Тем утром Мюмтаз поговорил по телефону с Ихсаном, и тот сообщил ему, что все в порядке и что они должны прийти в понедельник в четыре часа в отдел регистрации гражданского населения в Фатихе. «Прямо в отдел регистрации, не заезжая на квартиру. Это дело только так и делается. Вы поедете из Эмиргяна и сначала заедете к нам, а потом туда».
Впоследствии Мюмтаз сильно раскаивался, что не послушался совета Ихсана.
На следующий день они вернулись в Стамбул. Сюмбюль-ханым обычно уходила днем, убрав дом, и возвращалась лишь к вечеру. Чистая и совершенная зимняя картина, сложившаяся день назад, сейчас пятнами таяла, поливаемая зимним дождем. Ночью задул лодос. Пароход сильно болтало. Все вокруг было скрыто пепельной завесой. Как ни странно, эта пепельная завеса пробуждала в обоих из-за странных игр памяти прошедшее лето. Картина время от времени прояснялась, и перед ними возникала то рощица, то мечеть, то старое ялы. Их пароходу перерезал путь какой-то черный корабль, который словно бы говорил: «Я тоже внутри рамок вашей жизни». Затем все снова становилось таким же размытым, казалось, лившаяся с небес вода превращала все окружающее в единое целое.
Перед Бейлербейи Нуран внезапно схватила Мюмтаза за руку.
