То странное, бывшее вне его воли желание, та жаркая близость, те стоны, наполнявшие окружающую их пустоту чем-то совершенно противоположным, создавали особое очарование, доселе неведомое ему. Поэтому он не пытался освободиться от этих объятий и, как усталый человек, который засыпает в теплой ароматной воде, боясь утонуть, но не имея сил освободиться от сонного оцепенения, отдавался им между явью и сном. То было чувство, которого он прежде не ведал. Его тело, прежде никогда не переступавшее границу реальности, теперь словно бы попало в совсем иной мир; в этом дурмане приливы одного лишь сплошного удовольствия накатывались волнами к доселе незнакомым и неизвестным точкам его тела. Они дарили приятное чувство истомы, напоминавшее состояние, какое бывает, когда хорошо выспишься, стремление к этому таилось даже в жарких объятиях и прикосновениях. И в тот момент, когда желание достигало последнего своего предела, разум отключался, все окружающее сливалось воедино, а тело, опустошенное страданиями и усталостью, проваливалось в сон. Странно, что, как только наступал сон, ему все время снилось виденное накануне вечером, перед тем, как он лишился чувств: он видел отца с большой керосиновой лампой из цельного куска горного хрусталя, но так как видение приходило вместе с болью, которая его и породила, он вздрагивал, словно от удара, и просыпался. Тогда его боль сливалась с безграничным наслаждением от объятий молодого тела и становилась чем-то странным — неясным и телесным.
Проснувшись под утро, он увидел, что лежит в обнимку, прижавшись подбородком к маленькому подбородку девушки, и ее глаза странно упрямо смотрят на него. Мюмтаз снова закрыл глаза, лишь бы не видеть этот взгляд, и в страхе повернулся к матери.
Второе воспоминание не было таким сумбурным. Дело было тем же днем, после полудня. Телега, в которой они сидели, намного обогнала общий караван. В телеге сидели его мать, три женщины и двое маленьких детей. Ночная девушка сидела рядом с ним, впереди телеги, за спиной возницы.
Возница говорил, что приближается к Б**, и при каждой возможности оборачивался и смотрел в телегу. Мюмтаз хорошо понимал, что все, что он говорит и рассказывает, обращено только к этой девушке. Но девушка молчала. Она не отвечала ни вознице, ни конному жандарму, не отъезжавшему от телеги ни на шаг, вообще никому. Стоны, звучавшие накануне ночью, прекратились. Мюмтаз сходил с ума от потребности созерцать эту девушку; но не мог осмелиться и не поворачивал головы даже для того, чтобы посмотреть на мать. Он почти боялся девушки, и этот страх становился особенно нестерпимым всякий раз, когда их плечи случайно соприкасались.
То была странная связь, лишенная вчерашней теплоты, но полная воспоминаний о ней, и подросток, сам того не замечая, желал, чтобы ее тело вновь коснулось его, и в этом ожидании плечи его застывали. Именно в этом ожидании, вознесясь высоко над пережитой болью и бездумно глядя на синие бусинки от сглаза на кончике кожаного хлыста возницы, Мюмтаз, очень изменившийся, готовый отбросить все различия, с горечью, которой любое расстояние казалось ничтожным, вдруг вспомнил отца. Ему больше никогда не суждено увидеть его. Он навсегда исчез из жизни. Мюмтазу предстояло помнить это мгновение до конца своих дней. Все произошедшее стояло у него перед глазами. Синие бусинки на кончике кнута в лучах осеннего солнца блестели как-то по-иному, и в воздухе, и над крупом тащившей телегу лошади. Развевались гривы бежавших вперед лошадей. Чуть поодаль с телеграфного столба вспорхнула птица с большими крыльями. Все вокруг тонуло в ярко-желтом цвете, и стояла тишина, так что, кроме скрипа колес и голоса плакавшей в телеге трехлетней девочки, не было слышно иных звуков; сам он сидел рядом с возницей, а у того за спиной сидела девушка, которая вчера всю ночь обнимала Мюмтаза и зажгла в его зажатом теле неведомые желания, а прямо перед ней сидела его мать, которая ничего не знала ни о том, что происходит, ни о том, что еще произойдет.
Внезапно он увидел перед собой своего отца; это видение причинило ему острую, неодолимую боль, напомнив о том, что он больше никогда не увидит этого человека, что до конца дней своих будет теперь разлучен с ним и больше никогда не услышит его голос.
В это самое мгновение ему стало плохо. Деревенская девушка заметила это и удержала его, чтобы он не упал. Так странные впечатления прошедшей ночи отныне и навсегда соединились в его сознании со смертью отца. У него было чувство, будто он совершил тяжкий грех; он считал себя виновным в том, чего и сам не ведал. Если бы в тот момент его спросили, он бы сказал, что считает именно себя виновным в смерти отца. То было страшное чувство. Он казался себе жалким. Столь странное состояние духа потом продлится у Мюмтаза много лет и будет преследовать неотступно. Даже вступив в юность, Мюмтаз останется во власти этих чувств. Фантазии, наполнявшие пространство его снов, его непонятные сомнения и страхи, букет душевных состояний, в которых заключались и богатство, и вся мука его жизни, навсегда останутся привязаны к этим случаям-близнецам.
Девушка сошла в Б**. Телега остановилась на одной из полуразрушенных улиц города, в большом солнечном пятне. Ничего не сказав и ни на кого не глядя, девушка спрыгнула с нее. Перебежала на противоположную сторону улицы перед лошадью и оттуда в последний раз посмотрела на Мюмтаза. А потом умчалась куда-то, свернув в одну из боковых улиц. Мюмтаз в первый и последний раз увидел в этом солнечном свете ее лицо. От правой щеки до подбородка тянулся свежий шрам, придававший ее лицу выражение строгости. Но когда она посмотрела на Мюмтаза, в глазах ее засветилась улыбка, и лицо смягчилось.
Два дня спустя, под вечер, Мюмтаз с матерью приехали в А** и высадились возле дома одной дальней родственницы.
IV
Здесь было средиземноморское побережье. Потом из книг Мюмтаз узнал, что перед ним тогда лежало Средиземное море, тогда он ощутил, каким спокойствием оно наполняет жизнь; как солнце, чистый воздух, ясная даль, простирающаяся до самого горизонта, и каждая волна с ее изгибами, запечатлевшаяся во взоре, воспитывают душу, проявляются в нас, — короче говоря, он познал суть природы, которая соединяет оливу с виноградом, мистическое вдохновение с ясной мыслью, всполохи единичного покоя с самой яростной страстью. Но это не означало, что прежде, в своем детстве, он не ведал всего этого, не наслаждался всем этим. Время, проведенное здесь, стало для него совершенно особой стадией, несмотря на дурные обстоятельства протекавшей вокруг него жизни.
Здесь царила та же горячка, которая в С** уже сожгла часть их жизни. Каждый день город сотрясали новые известия: сегодня со страхом говорили о великом восстании, а на следующий день улицы наполняла радостью благая весть о победе, о которой к вечеру уже все забывали. Тут же на каждом перекрестке происходили дискуссии, по ночам осуществлялись наполовину секретные переброски военных, отправляли провиант. Гостиница напротив их дома каждый день заполнялась до отказа, а на следующее утро снова пустела.
Но все это происходило под сияющим, как алмаз, солнцем, перед морем, которое принимало его, Мюмтаза, с тысячей его недостатков, менялось вместе с ним; яростный покой которого, тягучая томность, подаренные им наслаждения все время были рядом с мальчиком среди дурманящих ароматов апельсина, жимолости, индийского жасмина.
