— А в приюте при мечети, «табхане», есть больные. Там их покормите, богоугодное дело сделаете, — в ее голосе, несмотря на то, что она говорила, слышались отчего-то насмешливые нотки. Тогда Мюмтаз вгляделся в ее глаза, которые пристально рассматривали его из-под черного платка, обрамлявшего не умеющее скрыть своей свежести, далекое от мыслей о богоугодных делах лицо. Эти глаза, какие бывают лишь у женщин из народа, бросали вызов мужчине, раздеваясь перед ним одним взмахом ресниц и представляя ему в лучах солнца свое обнаженное тело. Растерявшийся под взглядом этих глаз Мюмтаз протянул деньги. А затем вошел на Букинистический рынок.
Узкий проход представлял собой тесный коридор запахов, приобретаемых каждое лето площадью и прилегающими переулками. Каждое лето захватывало эту узкую дорожку своими летними запахами. Еще на входе в рынок недавнее любопытство улетучилось. На что там было смотреть? На кучу старых знакомых вещей. Кроме того, у него было неспокойно на душе, голова была занята двумя, а то и тремя обстоятельствами. Во-первых, Мюмтаз, возможно, самый серьезный, больше всего боявшийся судьбы, больше всего пытавшийся скрыть свои мысли человек, там, дома, сидя у изголовья больного Ихсана, смотрел на его запавшие глаза, пересохшие губы и вздымавшуюся грудь. Второе — он разрывался на части, лишь бы только быть вместе с Нуран, которая в этот момент могла находиться в любом уголке Стамбула; он готов был предать себя всем ветрам города, лишь бы только это произошло. Третьим обстоятельством было то, что Мюмтаз последовал за ротой, из-за которой только что остановился трамвай, и теперь смело шагал навстречу неизвестности и внезапным превратностям судьбы. Много дней напролет размышлял он над случайностью событий в жизни. Гудки паровозов, которые прорывались в каждую ночь, казались ему достаточно сильными, чтобы быть угрозой.
Думать сразу о трех ситуациях означало не думать ни о чем, и это, с первого взгляда, было удобным. Самое страшное заключалось в том, что все три ситуации внезапно соединились в его голове и породили в нем странную, гнетущую, мрачную, неопределенную смесь.
Во дворе Букинистического рынка было тихо. Еще в воротах маленькая лавка, напоминавшая капельку, брызнувшую c Египетского базара, выставляла напоказ маленькую жалкую выжимку старого богатого Востока, целого вороха обычаев, восходящих неизвестно к чему, к неизвестно какой умершей цивилизации; в банках, в длинных деревянных ящиках, в открытых картонных коробках пылились травы и коренья, которые, как люди верили веками, приносили пользу и воспринимались как единственный выход для обретения гармонии в жизни и здоровье, а также специи, ради которых люди всегда с жадностью преодолевали океаны.
Глядя на эту лавку, Мюмтаз, сам того не замечая, вспомнил строку из Малларме: «Он оказался там после неведомого бедствия…» Он тоже оказался здесь, в этой пыльной лавчонке, где на стене висели связанные вручную носки… В соседних лавчонках с деревянными ставнями и деревянными скамьями, устланных старыми молитвенными ковриками, тоже были навалены друг на друга, без всякой логики и смысла, на полу, чуждые какой бы то ни было классификации, на полках, на стульях и подставках для Корана — рахлях богатые мудростью и цветисто-чарующими изречениями книги, которые словно бы чего-то ожидали, готовясь быть погребенными временем, или словно бы уже были когда-то погребены, и только осталось их могилу рассмотреть. Но Восток не мог нигде существовать в чистом виде, даже в собственной могиле. Рядом с этими книгами в открытых лотках находились высокие стопки свидетелей наших внутренних перемен, свидетелей нашего желания приспособиться и нашего поиска себя в новых условиях, — иллюстрированные романы, школьные учебники, европейские ежегодники в выцветших зеленых переплетах, фармацевтические справочники. Здесь смешалось все: образ Рима Моммзена
[32] и книги о гадании на кофейной гуще; книги о рыбалке Каракина-эфенди с остатками книг знаменитого парижского издательства «Пайо», книги по ветеринарному делу, по современной химии, по гаданию — все это было выставлено здесь, на рынке, словно бы для того, чтобы обязательно продемонстрировать тот беспорядок, какой бывает в человеческой голове.
Всегда, когда предстает подобная общая картина, человек начинает выглядеть лишь неким странным сплавом продуктов мыслительного несварения. Мюмтаз знал, что этот сплав вот уже сто лет претерпевает постоянные перемены и, ценой неимоверных усилий, постоянно меняет свою оболочку.
Все общество сто лет пребывало в кризисе, напрягало усилия, испытывало истинные предродовые схватки лишь для того, чтобы краткие пересказы детективных романов смогли занять место этих жюлей вернов, сказок «Тысячи и одной ночи», великого персидского сборника сказок «Книги попугая» — «Тути-наме», «Гараиб аль-Махлюкат» — переведенных с арабского иллюстрированных энциклопедий животного мира, «Кенз аль-хавасс» — сборника мусульманских заклинаний.
Один из знакомых продавцов по-дружески махнул ему. Мюмтаз, подошел к нему, чтобы осведомиться, как дела.
Торговец показал на перевязанную стопку книг в старых кожаных переплетах, лежавших на краю деревянной скамьи.
— Есть несколько старых журналов… Хотите взглянуть?
Он развязал шнурок и, стряхнув пыль, протянул журналы ему. Почти все кожаные переплеты покоробились, у некоторых была надорвана спинка. Мюмтаз присел на край скамьи, выставив ноги в сторону прохода. Он знал, что теперь торговец книг забудет про него; а тот между тем, надев очки, повернулся к своим записям, лежавшим на рахле.
Пока Мюмтаз крутил в руках эти журналы с покоробившимися, будто их долго держали над огнем, переплетами, он размышлял о том дне в начале мая прошлого года, когда он последний раз заходил сюда. До встречи с Нуран оставался еще час; чтобы убить время, он пришел сюда, поговорил со стариком-букинистом и, купив биобиблиографический справочник в красивом чистом переплете «Шакайик-и Нумания» про жизнь 502 ученых и суфиев Османской империи, составленный во времена султана Сулеймана Кануни, ушел. Это был первый день, когда они пошли с Нуран в Чекмеджелер. Хотя они обошли с молодой женщиной весь Стамбул, в Чекмеджелер они еще не были. Весь день они провели там, гуляя у двух озер. Он вспомнил их обед в Кючюк-чекмедже в большом ресторане, который напоминал китайский дом-лодку, потому что стоял на воде, час, проведенный ими в выходившем на реку саду кофейни для охотников, расположенной у моста; деревянную лестницу, которая вела в тот сад. Вдали рыбаки ловили кефаль, перекрикиваясь от лодки к лодке. Внезапно одновременно раздавалось несколько громких голосов; люди с голым торсом начинали совершать грубые и резкие движения под ярким солнечным светом; а затем мокрая сеть, растянутая между двух лодок, медленно, как символ изобилия, начинала появляться из воды, рыбки, застрявшие в ее углах, отражали в серебряных всполохах лучи, и основная масса рыбы, поднявшись над водой, вдруг начинала сиять как зеркало, отразившее солнце. На берегу за ними увязался какой-то пес, который подлизывался, размахивая хвостом и прижимая уши. Он то и дело принимался бродить вокруг, осматривая окрестности, а потом торопливо возвращался к Мюмтазу с Нуран.
