Нуран обернулась. Говорил юноша двенадцати — тринадцати лет, худой, с миндалевидными глазами. Он шел, опираясь на недавно срезанную палку. Он выглядел печальным, но при этом смешливым и изящным от природы.
Сабих спросил Мюмтаза:
— Ты нашел пластинки?
— Нашел. Правда, немножко старые. Но там есть песни, которых мы никогда не слышали! Ихсан так интересуется всем этим и говорит, что мы не знаем даже одного процента от того, что создано. Вот бы появился кто-то, кто расскажет о них, вот бы издали ноты, вот бы записали диск, короче говоря, вот бы нам избавиться, хоть ненадолго, от этой современной поп-музыки! Представь себе, стоит воспитать такого человека, как Деде, как появляются люди вроде Сейида Нуха, Эбу-Бекира Аги, Хафиза Поста, которые создали столь великие произведения. Ведь эта музыка — часть нашего самосознания. Этого не замечаешь, но испытываешь духовный голод. И вдруг надвигается катастрофа: как только нынешнее поколение исчезнет, почти все эти произведения, которые музыканты исполняют по памяти, тоже исчезнут. Вот только представь, сколько знает один только Мюнир Нуреттин
[56].
Сабих повернулся к Нуран:
— Вы знали, что Мюмтаз интересуется нашей старинной музыкой?
Нуран тепло взглянула на молодого человека. А затем, с улыбкой, которая делала ее лицо похожим на нежный персик, произнесла:
— Нет. Иджляль, должно быть, это скрыла…
В дрожащем голосе Адиле-ханым слышался страх быть оставленной без внимания, и она, выгнув спину, как кошка, которая выбралась из шкафа, где спала, заметила:
— Я, признаться, сержусь на людей такого рода. Можно подумать, они разбираются в чем-то другом…
Адиле-ханым не была знакома с Иджляль. И в разговорах о музыке у нее никаких мнений не было. Она любила османскую музыку только за то, что та была ей хорошо знакома, а еще за быстрые ритмы «джурджуна», под которые иногда можно было танцевать. Она считала, что музыка и все прочее существует для того, чтобы заполнить пустоту, что зовется временем. Какая-нибудь торжественная процессия, рассказ о каком-нибудь боксерском поединке, какая-нибудь крепко сложенная и страшно популярная сплетня могла подарить ей радость, какую дарят прекраснейшие произведения искусства. Она могла опоздать на десятый по счету паром из-за рассказа жены привратника о жителях со второго этажа. Правда, Хурие-кадын никогда не рассказывала ей ничего нового. В тот раз Адиле-ханым получила от нее только подтверждение давно имевшихся у нее подозрений. Да, человек тайком нашел выход: не сообщая ни о чем жене, обвинил ее в бесплодии и получил в суде разрешение на второй брак. Так что та смуглая девушка, с которой он три года назад познакомился на пароме в Кадыкёй и от которой у него теперь тоже был ребенок, сейчас стала его второй женой. Самое странное, что его бывшая жена как раз в это время понесла. И сейчас бедняга стал одновременно отцом двоих детей. Если уж Аллах что-то дает, то все сразу.
Нельзя ничего сказать о том, что думала в глубине души Адиле-ханым по поводу этой истории. Она заподозрила что-то неладное шесть месяцев назад, прежде чем разразился скандал, а затем хорошенько расспросила своих друзей из Кадыкёя. Что самое интересное, этот человек действительно верил, что его жена бесплодна. Когда все оказалось неправдой — Адиле-ханым в этих вопросах доверяла только врачам, — оставалась вероятность того, что один ребенок не его. Адиле-ханым была похожа на судью, который долгое время, раз за разом, изучает запутанный отчет эксперта. Разве хоть одна женщина, если она не виновна, согласится на такой позор? Адиле-ханым представляла свою соседку эдаким сосудом, который во что бы то ни стало необходимо заполнить, притом что такого рода возможности для женщин квартала были бесконечны; все эти женщины были дочерьми рабочих, которые уже снискали милость древних богов, затяжелев, и от этого гордо вышагивали, как ассирийские коровы; а несчастная женщина, с опущенной головой, теперь была похожа на жалкий, растерявший свою уверенность сдувшийся воздушный шарик, и Адиле-ханым спрашивала себя: «Смогу ли я при встрече без смеха взглянуть ей в лицо?» Было бы неплохо слегка улыбнуться, посмотреть на нее с нежностью, словно бы подбадривая. Ведь и это было бы уже в каком-то смысле самоотверженным поступком. Это было бы не жестокостью, а только местью.
Эти благостные мысли Адиле-ханым внезапно были нарушены пристальными взглядами Нуран и Мюмтаза; Нуран счастливо улыбалась, а Мюмтаз восторженно смотрел на нее. Оба этих глупца пришли сюда, уже зная друг друга. Им предстояло полюбить друг друга. Иначе зачем миру знать об этом? Знаем мы, о каких глупостях они сейчас будут говорить, все знаем из этой грустной истории со второго этажа — Адиле-ханым многому научили жизненные невзгоды, ведь Сабих постоянно прогорал.
Нуран, улыбаясь, повернулась к Адиле-ханым. Но теперь в ее улыбке не было прежнего блеска. Теперь ей только хотелось убедить всех в истинности своих слов:
— Иджляль не такая… — сказала она. — Она четырнадцать лет училась играть на пианино. Продолжила обучение в консерватории. Действительно любит музыку и разбирается в ней.
Нуран не преувеличивала по поводу родственницы. Девушка уже сейчас могла считаться музыковедом. Она забыла абсолютно все, чему ее учили на факультете, только музыку помнила. Можно сказать, что у нее был свой мир, состоящий из мелодий.
— По правде говоря, я ни в том ни в другом не разбираюсь. Никогда не занималась музыкой. Но люблю ее. Все, что я слушаю, так пристает ко мне, что я начинаю будто жить внутри мелодии; у меня есть любимые напевы, есть то, что кажется слишком простым, и то, что не нравится совсем.
Мюмтаз посмотрел на Нуран, с изумлением думая: «Разве можно любить что-то, не зная? Скажите же хоть что-нибудь!»
— Вам много пластинок удалось найти?
— Как правило, попадались старые граммофонные пластинки на Бедестане… Но я ищу и нахожу. Как раз три дня назад я купил две пластинки Хафиза Османа. «Почему, когда я заговариваю, она смеется? Я же не ребенок… Но твоя улыбка такая красивая; мне сердиться бы надо, а мне приятно». Что-то рвалось из его сердца к наливному плоду, каким казалась ему на расстоянии безмолвная улыбка Нуран. То была необыкновенная улыбка. Она отвечала ему, пока никто не замечал, и он чувствовал, что в нем самом, словно неведомое дерево, растет ответная улыбка и распускается какой-то цветок.
Отныне, хотел он того или нет, ему предстояло слушать все пластинки в ее доме вместе с ней, в сопровождении ее обволакивающей все вокруг золотом улыбки, от которой веяло насыщенным ароматами весенним воздухом, улыбки, которая дарила им обоим тепло пробуждения. Ему предстояло слушать все эти прекрасные старинные мелодии, все эти «Ферахфеза», все «Аджем-ашираны», все «Нухуфты»
[57].
