— Ты все так же хорошо танцуешь, как раньше? Ну-ка, давай посмотрим. Помнишь, как ты однажды вечером танцевала у нас дома? А как твоя железная дорога? — Каким мягким был ее голос! Как умела она проникнуть в самую душу к человеку! Упомянутая железная дорога и танец девочки имели место в последнюю новогоднюю ночь, которую они провели втроем. Нежность Адиле-ханым вытащила это воспоминание на свет божий из груды событий двухлетней давности. Точно смертоносный кинжал, найденный на чердаке со старыми вещами…
Этого оказалось предостаточно, чтобы спровоцировать Фатьму на самую бурную реакцию, переведя ее внимание со страданий, в которые она только что погрузилась, на переживания от того, что ее забыли. Мюмтаз в тот день понял, на какую холодную жестокую тактику способен ревнивый ребенок. Всю оставшуюся часть пути Фатьма не оставляла Нуран в покое ни на минуту. В девочку будто ифрит вселился и начал терзать ее мать. Теперь та сидела рядом с ними с отсутствующей улыбкой на устах. А Мюмтаз в лучах этой далекой улыбки слушал рассуждения Сабиха о международной ситуации. Великий поедатель морковки мстил сейчас всему человечеству за свои лишения. Прижимая ладонью французские газеты, лежавшие перед ним, словно бы газеты помогали ему приводить новые доводы, он с легкостью рассуждал обо всем подряд.
Сидевший напротив, рядом с Адиле, Мюмтаз, хотя и не видел лица Нуран, сквозь которое красноречиво из неведомых глубин говорила душа, и тонкой улыбки, которая снаружи освещала это лицо, был готов верить, что мир переживает свой конец и что все это на самом деле очень хорошо, ибо племя глупцов под названием «люди» заслуживает именно этого. Однако улыбка Нуран, ее каштановые волосы, собранные на голове снопом, убеждали его, что жизнь — это прекрасные и полные радости перспективы, стоящие намного дальше и выше политики и битв, что счастье иногда подходит к человеку очень близко, на расстояние метра, а мир устроен намного лучше, чем он думал раньше. Когда пароход причалил к острову, к оптимизму молодого человека примешалась легкая боль. Здесь ему нужно было попрощаться с молодой женщиной и ее дочкой.
II
Как только Мюмтаз расстался с ними, он раскаялся, что поторопился. Он не должен был так вдруг удаляться от молодой женщины. «Может быть, я смогу ее еще увидеть?» — подумал он и решил немного подождать поодаль от пристани. Казалось, что толпа никогда не иссякнет. Когда, наконец, пассажиров и встречающих стало меньше, он разглядел Адиле с Сабихом. Адиле прошла по улице самостоятельно лишь некоторое расстояние и схватилась за мужа. Возможно, одной из форм хорошего управления капиталом, который зовется мужем, была для Адиле привычка заставлять чуть не нести себя по улице; и на этот раз они шли под руку. Сабих вышагивал так, будто хотел уравновесить навалившуюся на него с одной стороны Адиле всеми событиями, происходящими на Земле, сжимая в другой руке сумку с газетами, нахмурив от скуки лоб и, без сомнения, размышляя о великолепных манерах движения, швартовки и отплытия пароходов на Западе.
Мюмтаз отошел в сторонку и, чтобы не давать повода к сплетням, спрятался за спиной у группы каких-то людей. Через некоторое время показалась Нуран с дочерью. Ясно было, что молодая женщина предпочла задержаться на пароходе, чтобы спокойно сойти. Она шла, глядя на дочку, просто и нежно улыбалась, и что-то говорила ей.
Однако ни улыбки, ни речей надолго не хватило. Как только они вышли из здания пристани, Фатьма вдруг закричала:
— Папа!.. Мама, папа идет! — и бросилась вперед. То, что Мюмтаз увидел в следующую минуту, ему предстояло помнить до конца своих дней. Лицо Нуран побелело, как лист бумаги. Молодой человек внимательно посмотрел по сторонам; он увидел, как с расстояния двадцати — двадцати пяти шагов к ним подходит человек, лет тридцати пяти на вид, смуглый и темноволосый, с загорелым лицом и руками; весь вид этого человека свидетельствовал, что он привык к морским видам спорта; за ним следовала крупная, полногрудая блондинка, у которой, выражаясь коротко, природные данные были достаточно обильны и основательны — она была красива странной красотой (впоследствии вспоминая эту сцену, Мюмтаз решил: «Видимо, на вкус некоторых мужчин она привлекательна»). Нуран дрожала всем телом. Когда крупная блондинка поравнялась с ним, Мюмтаз услышал, как она тихо шепчет на смеси французского и турецкого:
— Однако, это скандал… Фахир, ради Бога, заставь ее замолчать, — шептала она. Наконец Фахир с любовницей подошли к молодой женщине. Эмма обняла девочку, приговаривая: «Машаллах!» и «Какая красивая девочка». А Фахир застыл. Он только гладил девочку по щеке. Сцена была поразительной, очень странной. Нуран вся дрожала, стоя на месте; а Эмма, коверкая слова, продолжала восхищаться:
— Ах, какая красивая девочка! — Фатьма же, страдая от ласк незнакомой женщины и особенно от холодности отца, плакала, вцепившись в подол матери. Те, кто наблюдал эту сцену со стороны, могли предположить, что Нуран спланировала ее заранее, а Фахир воспользовался случайной возможностью, чтобы продемонстрировать Эмме свое безразличие к бывшей жене. Наконец, Нуран положила конец этой жалкой сцене, которая, казалось, могла длиться беспрепятственно еще некоторое время, притом она сделала это жестом, который демонстрировал многие качества ее характера; обняв дочку, она обошла бывшего мужа с его пассией и через несколько шагов вскочила в фаэтон. Когда они проезжали мимо Мюмтаза, он увидел, что Фатьма плачет навзрыд. У него почему-то неожиданно защемило сердце. На перекрестке Мюмтаза ждали приятели. Он направился к ним:
— Где ты был? Мы тебя заждались…
— Ихсан приехал?
— Да, а с ним еще какой-то родственник!
— Какой?
— Некто по имени Суат. Странный человек. Он, дескать, лечился в санатории!
— На коня похож…
Мюмтаз только процедил в ответ:
— Я его знаю. — А затем, повернувшись к Нури, продолжил: — Он и в самом деле похож на коня. — Сам же при этом подумал о волосах Нуран, то и дело сползавших у нее от висков к глазам.
Орхан подвел итог наблюдениям:
— Этот Суат, верно, отчасти людоед!
— Нет, он просто убийца, то есть душевнобольной убийца, а может быть, самоубийца!
Такие шутки были приняты между ними с университетских лет. Однажды в курилке они услышали разговор, в котором один известный историк разделял людей на три вида: «провинциалы Востока», «шестеренка мира», «стержень», — и расширили эту классификацию. Они добавили «людоедов», которыми считали фанатиков, придерживающихся любой идеологии, правой либо левой. Те, у кого были многочисленные проблемы, о которых они каждому встречному рассказывали, именовались у них «убийцами». А «душевнобольными убийцами» считались те, кто придавал слишком большое значение своим проблемам и кого терзало стремление к бунту. Тех, кто превращал эти проблемы в обоюдные страдания, они называли «самоубийцами».
Взяв друг друга под руки, как много лет тому назад, друзья зашагали по улице, пересмеиваясь и разговаривая, растянувшись на пол-улицы. Никто из них не заметил, насколько задумчивым был Мюмтаз.
