Впоследствии, глядя на свою возлюбленную, Мюмтаз все время думал о том дне и долго спрашивал себя, что за судьба их соединила.
Интересно, где, кто, на каких глубинах создал все эти прекрасные и простые вещи: это мягкое сплетение тел; эти глубокие вздохи, вызывающие в нем что-то скрытное, что-то из тайны первого творения; этот озноб, вырывавшийся из неизвестной тьмы во всем его теле, во всем его существе — в нее; этот стон, похожий на молитву самому себе в михрабе
[76] солнца, — короче говоря, все то, чем являются сначала нежность, затем ласка, а после обморок, который кажется нам разновидностью смерти, а затем радость воскресения и вновь счастье от того, что Солнце вновь вращается вокруг Земли? Это глубокое соединение и новая печаль, приходившая сразу после того, как уходила предыдущая, — те состояния, которые не могла бы вместить и целая жизнь. Это могло быть сотворено только в незапамятные темные, таинственные времена, задолго до того, как мы появились на свет, и задолго до того, как мы об этом узнали. Природа в одиночку не смогла бы создать такой близости. Для того чтобы один человек обнаружил в самом себе другого человека с такой силой, с такой яростью, простой случайности природы было недостаточно.
Всё в Нуран в тот день сводило Мюмтаза с ума. То, как она отдавалась любви; томное выражение ее напоминавшего сонное стамбульское утро лица, которое, словно корабль, ожидавший в тихой гавани, предвкушало удовольствие; ее улыбки, которые словно приходили из вневременья, — все это было отдельным удовольствием, и по мере того, как он пробовал каждое из них, в его душе сменяли друг друга восхищение и изумление безграничностью одного человека, ритмом времени, который внезапно начинал меняться и замедлялся, словно в вечности. Уже в тот день он начал поклоняться женщине, самая большая тайна которой заключалась в ее простоте, и это неслыханное чувство поклонения царило в нем над прочими чувствами. Мюмтаз постепенно открывал его в себе как новую часть света, и по мере того, как он открывал это чувство, его восхищение и желание поклоняться росли.
Мюмтаз никогда не думал, что может так любить; Нуран даже не подозревала, что ее могут так любить. Служанка Сюмбюль-ханым приготовила все еще с вечера и рано утром ушла из дома. Они поели внизу на кухне, и там Нуран своими руками сварила ему кофе. Каким неспешным и пьянящим наслаждением было видеть ее в старом кимоно, которое явно когда-то принадлежало Маджиде, но которого Мюмтаз дома ни разу не видел, созерцать кожу молодой женщины, которая виднелась в разрезах кимоно, пластичные формы ее тела, наблюдать за ней, за ее движениями в снопе света…
После еды Мюмтаз предложил прокатиться на лодке. Но молодая женщина решила, что выставлять себя напоказ не стоит. А потом дома было настолько спокойно, дом целиком принадлежал им, и все зеркала, казалось, как и сам Мюмтаз, были ослеплены наготой Нуран.
Все стены, все потолки, каждая частичка пола как будто были освящены ее приходом.
В тот день Мюмтаз насладился не только красотой Нуран, но тем, как бывает, когда женщина поселяется в доме холостяка и делает дом своим.
Нуран об этом маленьком доме говорила вот что: «Мне он понравился с первого взгляда, когда я сюда пришла».
Расстаться они сумели только под вечер. Мюмтаз проводил ее до половины пути. Дальше идти вместе, решила Нуран, было опасно. Их могли заметить. Когда тень молодой женщины исчезла за поворотом, Мюмтаз некоторое время стоял растерянный, не понимая, что делать.
То лето стало вершиной короткой жизни Мюмтаза, ее бриллиантом, ее венцом. Нуран была не просто красива и любила его; она еще и сама наслаждалась тем, что ее любят. А кроме того, она была замечательным другом. Она обладала удивительной способностью понимать, сознательно пробовать на вкус приятное. Она хорошо разбиралась в музыке. У нее был чистый, сильный, словно налитый солнечным светом голос.
Но больше всего Мюмтаза сводила с ума ее странная стыдливость, ее душевная невинность, которую не мог уничтожить ни один грех и ни одно наслаждение. И поэтому в конце весны их любовь оставалась новой, свежей, какой была и в первые дни, по крайней мере, такой, какой она ему запомнилась вначале. А в моментах их близости чувствовалась робость недавно познакомившихся людей. И поэтому Мюмтаз не жалел стараний, чтобы эта робость, это простодушие в ней не исчезло.
Вместе с тем она совершенно не была смущена в истинном смысле слова и совершенно не боялась жизни. Уже во второй свой приход она знала все научные работы молодого человека. Мюмтазу нравилось обсуждать с ней любой вопрос своей жизни. Легкая робость и чувство меры, бывшее одним из главных качеств молодой женщины, проникли и сюда. Ни в чем Нуран не пыталась овладеть жизнью Мюмтаза. Она не хотела, чтобы ее любовь в какой-либо мере стала насилием над свободой человека. По мере того как Мюмтаз дарил ей свою жизнь и всего себя, она, как старые и щедрые аббасидские халифы, все это принимала, а затем вновь вручала ему. «Это мое, но пусть останется у тебя…» — словно бы говорила она. А между тем она, эта обладательница легкой умеренности, всю свою жизнь, все свои дни отдала Мюмтазу, совершенно без слов, даже не упомянув об этом. Мюмтаз при виде такой щедрости чувствовал, что в ней есть внутренний стержень, который не сломит ни одна сила, включая любовь, и даже если у нее появятся мысли о свободе, то она останется преданной ему и не захочет его обмануть.
Эта любовь, ее ясное и простое лицо уже с первых дней стало для Мюмтаза загадкой, отдельным блаженством. Поэтому к восхищению Мюмтаза возлюбленной, к его желанию поклоняться ей, которое превратило его жизнь в звездный дождь, добавилось легкое чувство страха. Правда, Мюмтаз не очень об этом задумывался.
VII
Тем летом Адиле-ханым не выезжала из своего дома на Таксиме. Ей не хотелось нарушать распорядок повседневной жизни, в которой она совсем недавно навела лоск, не хотелось вновь выпускать из поля зрения мужчин и женщин, которых она с таким трудом приветила. Да и потом Стамбул, пусть и летом, всегда нечто особое. Все, накатавшись по миру, все равно возвращались туда. И начинали приезжать к ней гораздо чаще. Ведь дача ломает городские привычки и волей-неволей сближает тех, кто никуда не смог уехать. В тот год так вышло снова. Даже Мюмтаз, который не показывался несколько месяцев, как-то раз в четыре часа дня позвонил во входную дверь дома. Увидев его, Адиле-ханым очень обрадовалась. На губах ее даже расцвела улыбка, похожая на победную. Ну наконец-то он вернулся. Овечка, отбившаяся от стада, побродила и возвратилась. Правда, как-то он изменился и стал молчалив. Но за этим молчанием прятался странный огонь, казавшийся потаенной усладой. Складывалось впечатление, будто он проводит все дни в гаремных наслаждениях, которые устраивают, только хорошенько закрыв все окна и двери, каждую щель, чтобы соседи ничего не видели и не слышали. Вместе с тем он очень многого не замечал, пока не пришла Нуран. Однако, как только порог переступила Нуран, все изменилось. В тот день Мюмтаз впервые увидел любимую одетой с большим тщанием. Хотя они были вместе уже примерно месяц, он не предполагал, что Нуран может так одеваться. Как все внезапно переменилось, когда она вошла! А между тем еще вчера они были вместе. Еще вчера она была в его объятиях. В обычном тонком синем платье из дешевой ткани в мелкий цветочек она словно бы говорила: «Я на пределе; вот все, что я могу». Между тем как сейчас она, благодаря своим аккуратно, тщательно причесанным волосам, накрашенному лицу, белому льняному платью, превратилась в совершенно иное существо. Мюмтаз боялся, что она поздоровается с ним холодно, как с дальним родственником. Но этого не произошло. Молодая женщина спокойно, как все, кто желает играть в открытую, обратилась к нему: «Я не очень опоздала?» В такой форме она объявила всем об их дружбе. Адиле-ханым сделала вид, что не заметила этого удара.
