Пожилая женщина направлялась к ним от угла улицы, до которого было в два раза дальше. Она опиралась на что-то среднее между обычной палкой и тростью. Она шагала к мавзолею робкими беспомощными шагами. Помолилась, ее беззубый рот что-то пробормотал; зацепившись двумя руками за решетку, она повисла на ней и какое-то время так стояла. Со своего места, перед мечетью, они могли видеть все, что она делает. Как же бедно она была одета. Вся ее одежда превратилась в лохмотья.
— Кто знает, что с ней сейчас происходит? В этот миг Сюмбюль Синан разговаривает с ее душой, сулит ей истинный покой. Даже если святой ничем ей не поможет, он скрасит для нее жизнь по ту сторону смерти. Вопреки всему, неужели ты думаешь, что мучений этого человека недостаточно, что недостаточно просьбы о защите от чувства безысходности, чтобы это место стало святым?
Пожилая женщина повернулась и подошла к мечети, и в ее сощуренных глазах, на ее жалком лице засияло нечто, похожее на надежду. У мечети она тоже немного постояла, молясь про себя.
Нуран качала головой, будто столкнувшись с неразрешимой загадкой:
— Хороший диспансер, несколько больниц, немного организации…
— Даже если ты все это сделаешь, остается смерть, которая приходит внезапно.
— Но человек смиряется с этим… Нас же воспитывают с детства с мыслью о смерти.
— Смерть — это для других! Но никак не для нас самих. Нам трудно принять смерть с легкостью, когда это касается наших близких, тех, кого мы любим. С нашей смертью все проблемы заканчиваются; а вот смерть кого-то из наших близких обычно выбивает почву из-под ног. Что тогда делать? Ты согласна забыть о поражении? Я не говорю о тебе, но есть глупцы, которые так думают и которые считают себя сильными, потому что так думают. Например, нацисты… А ведь человек с момента рождения обречен на поражение, он нуждается в милосердии и сострадании.
А потом, все эти твои диспансеры, больницы, о которых ты говоришь, — все это нелегко устроить. За всем этим стоит настоящая система, жизнь в благосостоянии, которая предполагает особые устои, связанные со скоростью работы, устои, которые может дать только соответствующая мораль. Вот то, что я называю перемена условий.
Всякий раз, когда они разговаривали, он вспоминал споры, которые они вели с Ихсаном до утра. В большинстве случаев тогда это были его идеи, Ихсана. Мюмтаз, еще будучи восемнадцатилетним студентом лицея, который готовился получить степень бакалавра, бросался в самый жар этой полемики. А сейчас, повторяя их Нуран во дворе маленькой мечети, он вспоминал вдохновленное лицо Ихсана, его яростные речи, его находки и озарения, медленные жесты его рук, шутки, внезапно вспыхивавшие посреди его пламенной речи, его тонкие насмешки, словно они были чем-то очень далеким. Маджиде, пока они разговаривали, сидя в уголке с вязанием в руках, с медовой улыбкой на губах, слушала их, смеясь их шуткам и пугаясь их запальчивости.
Вот уже неделя, как он не видел Ихсана. Интересно, что тот делает? Как у них дела?
Тем вечером они случайно повстречали их с Маджиде на мосту. Они шли рука об руку. В другой руке Ихсана был тяжелый чемодан. Мюмтаз представил Нуран. А потом спросил:
— Откуда это ты идешь, брат?
— Мы ездили на неделю в Суадийе. Немного отдохнули.
— Не верь, Мюмтаз, он целую неделю каждый день до вечера греб на веслах, плавал, а я жарилась перед ним на солнце.
У обоих лица были ярко-красными. Мюмтаз представил, что Маджиде пришлось вынести за эту неделю. Ихсан не мог жить без нее. У него была потребность видеть жену рядом каждую минуту своей жизни. Мюмтаз подумал о том, что иногда в аудитории лицея «Галатасарай», пока Ихсан, усадив студентов всем знакомым жестом, который неизвестно что означал — то ли приветствие, то ли благословение, — принимался открывать свой портфель, Мюмтаз сидел и представлял, что из-под кожаной крышки портфеля вдруг появится Маджиде. Вспоминая об этом, он посмотрел в лицо «жемчужной сестрице». Но Маджиде была занята. Все ее внимание было обращено на Нуран. Откровенно рассматривая молодую женщину с ног до головы, она разговаривала с ней. Когда Нуран заговорила с ней, у нее за спиной вдруг словно бы разжалась какая-то пружинка, ее лицо внезапно расцвело. Маджиде улыбнулась собеседнице. Человеческий голос производил на Маджиде странное, почти метафизическое воздействие. Так на нее не влияли ни лицо, ни возраст, ни внешний вид человека, ни его красота или уродство — даже при условии проигрыша в определенной пропорции, — ни его карьера.
Влиял на нее лишь голос, в котором она жила и в котором существовала самым полным образом. Когда она знакомилась с новым человеком, она сосредотачивала все свое внимание на его речи, слушала его голос, выносила суждения об этом голосе и, в зависимости от тональности его переливов, либо начинала любить его обладателя, либо оставалась безразличной, либо испытывала враждебность: «У этого человека голос заползает в душу как змея».
Этот ее определитель голосов не разделял голоса, подобно нам, на громкие, тихие, надтреснутые и мягкие. Для нас существует красивый голос и некрасивый голос. Маджиде разделяла голоса по другим признакам. Она даже отмечала про себя манеру слушать. Казалось, ее ухо словно отделялось от ее существа, как те специальные приборы, которые используются для поиска инородных объектов или для того, чтобы измерить силу органов нервной системы. Это чувство развилось в ней, как нюх у кошек или у диких зверей из пустыни и леса, непривычных к домашнему содержанию, и подобно тому, как эти животные обнаруживают свойства любой вещи, лишь понюхав ее, Маджиде, послушав человека, подобным же образом находила в нем те или иные душевные свойства и, исходя из этого, определяла его ценность. «Хороший человек, — говорила она. — Очень даже хороший человек… но, должно быть, у него какая-то беда, его голос почти кровоточит». Или она говорила так: «Он ужасный эгоист, влюблен в самого себя… Слушает только свой голос». Такие слова Маджиде подбирала для описания чего-то невозможного. Ведь каждый человек, который говорил перед ней, в своем голосе представал без прикрас, обнаруживая самые скрытые свои стороны или оставаясь с единственным своим главным свойством, по которому его можно было судить.
В жизнь Маджиде можно было войти через ее слух. Ихсан ей понравился из-за голоса, Мюмтаза она приняла этим же путем. Сейчас она раскрывала свою душу голосу Нуран, словно большая раковина. Этим разговорам предстояло по капле превратиться в душе Маджиде в большую жемчужину.
Маджиде слушала тех, кого любила, с закрытыми глазами. Кто знает, может, пока они разговаривали, она ощущала удовольствие, как от мытья в прохладной, целебной воде, богатой металлами неизвестной звезды, корнями и минералами. Когда она предавалась течению чьего-либо голоса, от ее тела что-то отделялось, словно бы какой-то предмет, брошенный в воду, плыло к неведомому, и когда человек узнавал Маджиде получше, он начинал это замечать. Во всем ее существе ощущалось плавное движение по тихим водам заполненной цветами лодки.
Можно было сказать, что этот прибор с испорченными нервами жил согласно какой-то особенной слуховой эстетике, превалировавшей у нее над любыми суждениями о ценности людей. Однажды Маджиде рассказала Мюмтазу об этом состоянии.
