Кто бы что ни делал на Острове Ихсан-бея, все принималось снисходительно, а каждая невероятная фантазия, каждое проявление любопытства воспринималось не со смехом, а с улыбкой. Таково было желание владельца Острова; он верил, что так все будут счастливы. Этот дом счастья он строил по камушку много лет. Но сейчас судьба вновь испытывала его, потому что болезнь оказалась тяжелой. Мюмтаз вспомнил, что Ихсан болел уже восьмой день. Говорили, что по четным дням болезнь проходит спокойнее.
Не отдохнувший из-за прерванного сна, Мюмтаз попытался взбодриться и спустился вниз. Племянница Сабиха сидела за столом с обиженным видом, обутая в его домашние туфли.
Мюмтаз не мог видеть, как этот шумный от природы ребенок сидит тихо, не издавая ни звука. Правда, Ахмед тоже был всегда спокоен. Но он был таким от рождения. Постоянно считал себя виноватым. Особенно с того дня, как узнал печальные обстоятельства своего появления на свет. Интересно, кто и когда ему рассказал? Этого никто не знал. Может, кто-то из соседей? С того дня Ахмед постоянно сидел в углу и сторонился домочадцев. Если кто-то хотел его приласкать, ему казалось, что его жалеют, и он принимался плакать. Такое случается. Иногда люди бывают осуждены от рождения, как и тростник иногда ломается сам по себе. Сабиха же была другой. Она была для этого дома сказкой. Всегда без умолку болтала, везде лазала, придумывала разные небылицы, распевала песни. Ее хохот и радостные крики часто звенели на Острове Ихсан-бея.
Уже три ночи она толком не спала и, сидя на широкой тахте в эркере отцовской комнаты, изображая сон, дежурила с другими домочадцами у постели больного.
Мюмтаз насколько мог весело посмотрел на девочку, на ее побледневшее лицо с ввалившимися глазами. Уже три дня она была без красной ленты на голове.
Три дня назад она пообещала Мюмтазу: «Я больше не буду завязывать себе ленту! Когда папа поправится, тогда и наряжусь». Она сказала это, как всегда, игриво, с обыкновенной своей улыбкой и жеманством, которыми пользовалась всегда, когда хотела показать взрослым, что понимает их и хочет с ними дружить. Однако, когда Мюмтаз попытался приласкать ее, заплакала. У Сабихи было два способа плакать. Первый способ — это обычный детский плач, плач тех, кого напрасно обидели и постоянно притесняют. От этого плача лицо ее делалось уродливым, голос неприятным, ее начинало трясти, короче говоря, как каждый эгоистичный ребенок, она превращалась в маленького демона-ифрита.
Была у нее и другая манера плакать — когда случалось настоящее горе, пусть даже небольшое, такое, какое было под силу осознать ее детской головке. Тогда плач бывал беззвучным и заканчивался внезапно. По крайней мере, на какое-то время слезы она сдерживала. Но затем лицо вновь искажалось от боли, губы начинали дрожать, и она пыталась спрятать от людей свои наполнившиеся слезами глаза. Плечи не напрягались, как в первом случае, а поникали. Так она плакала, когда ею пренебрегали, умаляли ее достоинство, или ей казалось, что она несправедливо наказана, и тогда ее детский мир, тот самый мир, в котором ей хотелось дружить со всеми, мир, весь украшенный перламутровыми цветами и ажурными кораллами, весь живой, — мир этот становился закрытым для посторонних. Мюмтазу в такие минуты казалось, что даже красная бархатная лента грустнеет на голове его маленькой племянницы.
Украшать себя лентой решила сама Сабиха. Тогда ей было всего два года и несколько месяцев. Однажды она увидела на полу ленту красного цвета, протянула ее матери и сказала: «Завяжи-ка мне ее на голове». И впоследствии всегда требовала, чтобы завязывали ленту. Вот уже два года, как лента перестала быть украшением, став неотъемлемой домашней принадлежностью Сабихи. Так как красная лента была единственным богатством Сабихи, она часто вручала ее, словно орден, который правитель жалует своим верным друзьям. Котята, куклы, любая понравившаяся ей вещь — особенно новая детская коляска — всё и вся, что сочтено было ею достойным любви, становились почетными обладателями этого знака отличия. Иногда случалось, что по ее воле орден отбирался обратно: однажды повариха отругала Сабиху за то, что та слишком расшалилась, и не только отругала, но и пожаловалась ее матери, и после того, как ссора утихла, а Сабиха хорошенько выплакалась, она вежливо попросила повариху вернуть ленту, которую ей подарила. Однако маленькая детская жизнь Сабихи давала ей право делать подарки и назначать наказания. Она ведь была единственным правителем в доме, по крайней мере, до болезни Ихсана. Даже Ахмед считал власть своей повелевавшей сердцами сестренки естественной. Дело в том, что Сабиха появилась на свет после потрясшего семью несчастья. Мать ее, Маджиде, считали сумасшедшей, до того, как она ее родила. Ее выздоровление и возвращение к нормальной жизни произошло с рождением Сабихи, хотя болезнь отступила не полностью. Иногда случались легкие приступы, и она вновь принималась бродить по дому, рассказывая себе под нос сказки голосом маленькой девочки или часами сидя у окна и ожидая возвращения старшей дочери Зейнеб — погибшего ребенка, о котором в доме никто никогда не говорил.
Случившееся и вправду было большим несчастьем. Ихсан и врачи делали все возможное, чтобы Маджиде ничего не узнала; но никому не удалось скрыть от женщины, которой вновь предстояло родить, беспокойство и печаль. Наконец, проболтались сиделки, и молодая женщина, встав с постели, добравшись почти ползком и увидев приготовленное к погребению тельце, упала рядом без чувств. А после уже никак не могла прийти в себя.
В тяжелой лихорадке пролежала она много дней и родила Ахмеда.
Все случилось восемь лет назад, одним июньским утром. Зейнеб пришла в больницу с бабушкой навестить мать, затем вспомнила, что забыла дома подарок для нее, и, не сказав никому ни слова, вышла на улицу, чтобы дождаться перед входом отца и сказать ему о подарке, и в этот момент, когда неизвестно какие мысли витали в ее рассеянной детской головке, ее и настигла смерть в виде внезапно появившейся машины.
Впоследствии Ихсан никак не мог простить себя за то, что уступил уговорам врачей, утверждавшим, что у жены появились плохие симптомы, и отправил ее рожать в больницу. Он оказался на месте трагедии ровно через две минуты после того, как все произошло, когда окровавленное тело было еще теплым, сам внес дочь в здание больницы на руках и сам впервые познал, что это такое, когда рушится последняя надежда.
Судьба так исхитрилась преподнести это несчастье, что винить было некого. Маджиде не просила привести в больницу дочь. Мать Ихсана два дня не поддавалась на просьбы и слезные уговоры девочки. Ихсан в тот день никак не мог поймать машину, чтобы успеть в больницу одновременно с ними, и приехал на трамвае. Хотя даже на подножке трамвая стоял, чтобы увидеть свободное такси. Поэтому в произошедшем винил себя каждый. Но больше всех винил себя малыш Ахмед, который считал себя причиной этого несчастья и так и жил с ним.
Мюмтаз застал Ахмеда у изголовья кровати отца, тот готов был убежать, сделай ему хоть малейший знак. Маджиде стояла перед кроватью и задумчиво крутила нитку, выбившуюся из ее вязаной кофты.
Ихсан, увидев Мюмтаза, обрадовался. Лицо его раскраснелось. Грудь медленно вздымалась и опускалась от тяжкого дыхания. В утреннем свете Ихсан казался еще более изможденным, чем был. Отросшая щетина придавала его лицу странное выражение. Он словно бы хотел сказать: «Скоро я перестану быть Ихсаном. Я стану чем-то другим или вообще исчезну. Я к этому готовлюсь».
