Маджиде решила отказаться от мысли о путешествии в край небесно-голубого цвета, цвета изразцов Бурсы:
— Ихсан, ты помнишь о вечерних приступах одиночества у султана Баязида Молниеносного? Помнишь, мы читали об этом в энциклопедии у Ешиля? А потом ту утреннюю звезду?
Ихсан заметил:
— Маджиде обожает небо…
— Если только оно не покрыто облаками… Если оно в облаках, то я его не выношу. Тогда я все время замкнута в себе.
Она произнесла это медленно, словно самой себе. Ее поза чем-то напоминала то, как тянутся к воде готовые увянуть цветы. Однако осеннее солнце в саду, который навевал Маджиде мелодию саза и который был напоен собственной музыкой, не позволяло даже Маджиде сильно расстраиваться. Чтобы противостоять такому солнцу, нужно что-то иное, нежели просто грусть, тоска; нужна какая-то гнетущая страсть, которая бы могла все стереть и все покрыть собой. Поэтому Маджиде вновь подняла голову к небу, к единственному изящному, бестелесному, большому его лоскутку, и погрузилась в его бесконечные меняющиеся виды.
Главное счастье в ее жизни составляли такие побеги от действительности. Однажды в больнице, когда она долго плакала, когда ее коснулись клешни смерти, она заметила, что окно открыто навстречу этому ярко-голубому зову, и ее мысли устремились наружу, навстречу бесконечности. С того самого дня часть ее души постоянно находилась на небе, словно порхая с одного большого голубого лоскутка на другой. Иногда случалось так, что она отдыхала у корней дерева света, словно усталый путник в пустыне. Никто так хорошо не знал свет, его ясность, невозможную ни в какой реальности, как Маджиде. Сейчас этот свет больше чем наполовину исходил от неба. Они сидели с Ихсаном у корней одного из деревьев света и разговаривали.
Тевфик-бей подал рукой знак:
— Погодите, сейчас я попробую свой голос! — Он улыбнулся Ихсану, словно бы говорил: вернемся в прежние дни. И затянул мелодию «Нева-кяра»:
Розовоцветное наслаждение клубится, где же виночерпий из розового сада?
Это был гимн Итри. Нуран, глядя на странный блеск в глазах дяди, рукой отбивала такт по коленке.
Ихсан тихо подпевал ему, как, бывало, в дни Перемирия, когда Тевфик-бей навещал его в городской тюрьме.
После того как смолкли последние переливы макама, заключенные в первых фразах и хранившие хрустальные трели основной мелодии, Тевфик-бей смолк, а потом вздохнул:
— Сколько лет я уже не пел… Сейчас словно прошел знакомой тропой по следам собственного голоса. Остальное я совершенно забыл.
Нуран с Мюмтазом были растеряны, словно побывали где-то в далекой стране и вернулись назад.
Они никогда не слышали, как силен голос Тевфик-бея, налившийся мощью в такт мелодии Итри. Казалось, какая-то неизвестная птица соорудила сказочный дворец из разлива огромной реки, из разлива яркого света. Но, что самое чудесное, все это, все то, что их окружало, внезапно менялось под властью чар композитора!
— Тевфик-бей, может, вы соизволите исполнить нам и «Махур Бесте»?
Тевфик-бей проворчал:
— «Махур Бесте»? — Он насмешливо посмотрел на Мюмтаза. — Ну хорошо… Только тихо… — И он в самом деле принялся тихонько нащупывать голосом ноты дастгаха, а затем внезапно его голос взмыл ввысь:
Ты ушел, но оставил душу наедине с печалью…
Теперь больше не чувствовалось роскошного великолепия Итри, это было что-то совсем другое; все сразу почувствовали одно и то же. Словно бы каждый из них был заключен в крохотную пещеру в таинственной скале. Ихсан подумал: «Итри так сближает! Но и Махур прекрасен». Какое-то время он молчал; он чувствовал все ту же несвободу, а потом сказал:
— Очень трудно выйти из-под магической власти некоторых произведений.
Мюмтаз отозвался:
— Да, трудно… Иногда бывает так трудно, что я спрашиваю себя: кто мы?
— Мы — эти старинные мелодии. Мы — это «Нева-кяр». Мы — это «Махур Бесте»! Мы — не что иное, как их формы жизни в нас, на которые они же нас и вдохновили. Вот кто мы такие…
Яхья Кемаль
[126] говорил, что у наших романов и у наших песен есть собственная правда.
— Неясно… Я каждый день по нескольку раз возвращаюсь к этим мелодиям. И всегда прихожу назад с пустыми руками.
Ихсан произнес:
— Терпи!
Мюмтаз задумчиво покачал головой:
— Да, терпение… Терпение в небесах!
— Именно оно… Терпение в небесах, как писал французский поэт
[127]… Не забывай, ты только на пороге. В Бурсе я отчетливо ощутил, как там всё говорит друг с другом — музыка, поэзия, суфизм! Камень молится, дерево читает зикр
[128]…
Тевфик-бей с любовью смотрел на Мюмтаза. Ему было приятно видеть, как тот волнуется от неопытности, переживает. «Сможет ли он однажды сделать все как надо?» Если жизнь предоставит удобный случай, то, конечно, сможет.
II
За дверью раздался какой-то шум.
Селим, Орхан, Нури, Фахри выстроились перед дверью с неизменными между ними церемониями. Орхан толкнул вперед низенького Селима, с которым любил прогуливаться, и выглянул из-за его спины, словно бы говоря: «Что ему делать без меня!» Нури хорошенько протер очки, чтобы уже с порога видеть все вокруг. Фахри зашел последним и закрыл за собой дверь. Ихсан коротко поздоровался со всеми, а затем продолжил:
— Теперь постарайтесь меня понять! Я не мистик, а, может быть, просто тянусь к какому-то свету, к какой-то мысли, которая и является сутью реальности. Я хочу, чтобы мы знали и любили себя… Только так мы сможем обрести человека. Сможем стать собой…
Орхан спросил:
— Я вот чему удивляюсь. С одной стороны, вы настаиваете на сохранении общественных и духовных ценностей, а с другой стороны, занимаетесь преобразованием этого самого общества, иными словами, желаете, чтобы во главу угла встали нормы деловой жизни… Разве это не является проявлением материализма?
— Все довольно просто… — сказал Ихсан и проводил взглядом Нуран, выходившую из дома с подносом, на котором стояли стаканчики для ракы и вазочка со льдом. Девушка выглядела очень красивой; в ее походке, в ее стати, в ее улыбке чувствовалась свойственная ей гордость и таинственная привлекательность. Если Мюмтаз осознает, какая удача ему выпала на долю, то жизнь его станет приятной и легкой. Самое странное, что уже с первых шагов заметно, как Мюмтазу нелегко. «Что же тут поделаешь? Пусть Мюмтаз научится преодолевать свои трудности!» Он ничем не мог помочь своему племяннику. «Если я посоветую ему терпеть, он упустит время; а если я скажу: „Прояви волю! Действуй, не думая об окружающих, действуй быстро и не обращай ни на кого внимания!“ — то он все равно не справится». Через десять дней кончается срок государственного запрета жениться после развода. Нуран становится совершенно свободной. Мюмтаз помог Нуран. Ихсану очень нравилось видеть пару вместе, как они вместе делают общее дело.
