Мюмтаз заметил:
— Вот это мне кажется невозможным. Потому что, как вы говорите, последовательность уже была нарушена. Сегодня в Турции мы не обнаружим и пяти книг, которые читают с одинаковым интересом все поколения. Тех, кто наслаждается прошлым, становится меньше, если не считать узкого круга людей. Кажется, мы — последнее поколение той культуры. Завтра какой-нибудь Недим, какой-нибудь Нефи, и даже старинная османская музыка, которая нам кажется притягательной, станет чем-то навсегда чужим.
— Тут есть одна сложность. Это возможно. Сейчас мы живем в эпоху цепной реакции. Мы не любим себя. Наша голова полна различных сравнений; нам не нравится Деде, потому что он не Вагнер, нам не нравится Юнус и Бакы, потому что мы не сумели сделать из них Верлена, Гёте и Андре Жида. Среди богатств бескрайней Азии мы живем совершенно обнаженными, хотя не уступаем ни одной нации в мире по богатству костюма. Наше географическое положение, наша культура, абсолютно все ждет от нас новой смеси; а мы даже не замечаем своей миссии. Мы пытаемся пережить заново опыт других народов.
Разве нет канона — выбрать одно дело, один результат и сделать его достоянием опыта живущего внутри нас человека; вот бы нам начать это поскорее. Именно этого мы не можем. Я только что говорил о любви, но и просто любви недостаточно; нужно идти гораздо дальше. Мы не умеем переживать мысль и чувство как нечто живое. Между тем как наш народ этого хочет.
Орхан засомневался:
— В самом деле хочет? Мне кажется, что наш народ с самого начала безразличен ко всему этому. В прошлом он всегда был так далек от нас… И во всех этих делах почти безнадежен. Или же, по крайней мере, не уверен в себе.
— Да, народ этого хочет. Если не смотреть на историю сквозь призму счетов настоящего, то согласишься, что наш народ живет как любой другой. Разница заключается в том, что у нас не сформировался средний класс. Каждый раз его рождению мешали разные обстоятельства. Но родиться он так и не смог. Причина разногласий именно в этом. Безразличие народа или же его сомнение в нас — миф, который мы сами выдумали. Тактика, которую мы придумали, чтобы победить оппонента в идеологических спорах. Бывает же так, что в голове малочитающего, одинокого человека запечатлеваются победы, которые на мгновение вспыхнули на страницах газет! И вот, чтобы их одержать в реальности… На самом деле наш народ верит в интеллигенцию. Принимает ее. А по-другому и не может быть. Политические события двух последних веков заставляют нас жить в каком-то боевом порядке. Нас воспитали ставшие абсолютными опасности. Наш народ всегда верил своей интеллигенции и шел по пути, который она показывала.
— И всегда бывал обманут?
— Нет! Точнее сказать, он бывал обманут, когда обманывались мы сами. Как в любой другой стране. Ты признаешь, что движение в истории основано на разуме? Это, конечно же, невозможно. Однако скопившиеся силы обществ помогают переступать через ошибки поколений. Это дает нам иллюзию, что все идет хорошо. Но будьте уверены, что и мы обманывались как любой другой народ, совершали ошибок столько же, сколько и любой другой народ.
— Вы любите народ?
— Каждый человек, который любит жизнь, любит народ.
— Жизнь или народ? Мне кажется, или вы больше любите жизнь, чем ее содержание?
— Народ — это и есть сама жизнь. И ее отражение, ее единственный источник. Я и люблю народ, и познаю его. Иногда народ прекрасен, как разум, иногда груб, как природа. Здесь все в больших пропорциях. Часто народ молчит, словно стихший океан. Но когда он находит способ говорить…
— Однако нужно идти к народу, а вы к нему идти не можете! Его бедность, его страдания, его волнения и даже его развлечения вам совершенно чужды. В общем, это касается всех нас. Когда я работал в Адане, я это четко ощутил. Я все время стоял за порогом.
— Кто знает? Некоторые двери кажутся нам закрытыми потому, что не мы перед ними, а они перед нами. Это касается всего великого. Как только ты попытаешься поймать народ, чтобы заключить в какой-либо формуле, он отдаляется от тебя. Ты всего лишь доберешься до отдельных случаев нищеты! Дойдешь до разума, логики, сомнения, отрицания в одном человеке, а в другом — до безысходности, бессилия, протеста… Между тем, если ты поищешь все это в самом себе — тоже это найдешь. Это вопрос дисциплины. Точнее, вопрос метода.
— Хорошо. Но как нам все это получить? Это все так сложно… Мне иногда кажется, что я спрятан в стеклянную колбу, совсем как Гомункул у Гёте…
Ихсан задумался:
— Только не думай, что я посоветую тебе разбить колбу… Без нее ты просто разлетишься на мелкие части! Смотри, не вздумай разбивать свою скорлупу! Ты ее растягивай… Делай ее своим достоянием, обрабатывай своей кровью и вдыхай в нее жизнь. Пусть сама твоя скорлупа станет более вместительной…
Ихсан полагал, что играет словами, чтобы не дать слабину перед своими бывшими студентами, однако нет: эти мысли были его настоящими мыслями. Человек должен был хранить себя сам. Ни у кого не было права растворяться во всей вселенной.
— Нужно оставаться личностью, именно личностью, но нужно, — добавил тут Ихсан, — уметь наполнять себя жизнью: вина Гомункула в том, что он не создал ничего живого из своей оболочки, что не сумел объединиться в ней со всем миром, короче говоря, не сумел начать жить. А не в том, что у него была эта оболочка.
— Вы ведь не поняли меня, учитель… Вы ведь тоже не постигли народ! Если бы вы его постигли, то не стали бы искать его в себе, не пытались бы создать его в себе. Вы бы смотрели на него как на большую всеобъемлющую реальность, которая компенсирует собой вас самого и все вокруг; вы бы смотрели на него как на сокровищницу истин. Вы бы не пытались познать народ как истину, которая принадлежит только вам. Это все меня не удовлетворяет. Если можно так выразиться, то вы участвуете в творении… а я имею в виду лишь движение к тому, что уже существует.
Ихсан с нежностью заглянул в глаза Орхану, а потом заметил:
— Не знаю, к чему приведет такой разговор. Но я хотел бы выражаться точнее с тобой. Мне понятно твое сомнение. Ты хочешь, чтобы я отказался от самого себя, чтобы я отрицал самого себя. Ты считаешь, что любовь — добровольное дело. И поэтому она тебя не удовлетворяет. Ты говоришь мне:
Брось свое сердце в пучину, откройся простору, стань душой…
Или демонстрируешь мне народ и его жизнь как единственную реальность, почти в императиве. Ты страдаешь, потому что считаешь это верным и для себя, но сам так не поступаешь. Однако ты забываешь об одном моменте. Ты забываешь о том, что прежде всего ты — личность. Я в первую очередь хочу остаться верен себе. Мне важна моя духовная целостность. Я могу с пользой заниматься чем-либо только при условии, что обрету ее. Верность самому себе, то есть принятие некоторых ценностей еще на начальной стадии, отделяет меня от окружающего мира. По необходимости, я считаюсь одним из них. После того как я обнаруживаю себя у границ мира, я вновь возвращаюсь к себе. Поэтому я люблю народ и, как ты говоришь, создаю его в себе. Я ничего не приобрету, если войду в состояние экстаза, как мистики, и растворюсь в море. Окружающий мир от этого ничего не приобретет.
