Суат ответил:
— Я так не думаю. Точнее сказать, совсем не думаю.
— Как хочешь. Но, по-моему, именно так.
Суат посмотрел на часы, допил свой стакан, подняв его в тосте перед всеми. Но Мюмтаз заметил, что, прежде чем поставить пустой стакан на стол, Суат внимательно смотрит на дно.
— Мне пора идти! Всем до свидания.
Нуран с Мюмтазом принялись уговаривать его побыть еще немного.
— Куда? Как можно? Уже ночь наступает, а у нас впереди еще множество развлечений, — говорили они. Но он их не слушал.
— Нет, я дал слово! Я непременно должен идти, хотя уже довольно поздно. Счастливо оставаться!
На прощание он помахал всем рукой. Мюмтаз с Нуран проводили его до порога.
Мюмтаз спросил у Нуран:
— Почему ты так настаиваешь, чтобы он остался?
Когда он произносил эти слова, он почувствовал внутри себя странное облегчение. Он решил, что ему теперь неважно, ушел Суат или остался. Нуран, глядя на Суата, тихо сказала:
— Уговаривать его напрасно, раз уж он хочет уйти. До свидания, Суат! — И, не пожимая ему руки, поправила ему воротник пальто. — Тебе дать шарф на шею?
— Большое спасибо, у меня широкий воротник. Если будет нужно, я подниму. Мюмтаз ведь меня немножко проводит?
Они оба вышли за дверь.
VII
В темноте Мюмтаз глубоко вздохнул. Он чувствовал себя таким усталым, что казалось, больше не может вытерпеть. Они шли во влажной ночи среди теней, на которые он еще несколько часов назад смотрел другими глазами. Осенняя ночь придавала холмам Эмиргяна атмосферу невыносимого одиночества. В этой ночи фонари с европейского берега напоминали тревожные сигнальные огни. Суат шел словно слепой, не видя ничего перед собой, задевая что-то то справа, то слева. Так они прошли до середины спуска. На середине спуска гость сказал молодому человеку:
— Теперь возвращайся… — Он хотел промолвить еще что-то, но не договорил, его слова утонули в приступе сильного кашля, который длился несколько минут.
Мюмтаз ответил:
— Хочешь, давай вернемся, переночуешь сегодня у нас. Ты не найдешь транспорта! А у нас есть кровать.
Суат ничего не ответил, пока не откашлялся. Он только крепко сжимал руку Мюмтаза, а когда приступ закончился, он сказал:
— Нет, я поеду. Я и так доставил вам кучу неудобств.
— Ничего подобного, это просто тебя что-то беспокоит.
— Да, беспокоит, очень беспокоит… Но это пройдет! — С этими словами он выпустил руку Мюмтаза, которую уже давно крепко сжимал, и улыбнулся: — Давай, иди уже, веселись.
Мюмтаз почувствовал, что Суат в темноте пытается посмотреть ему в глаза, и волей-неволей отвел взгляд, хотя вовсе не собирался. Однако Суат все никак не уходил. Внезапно схватив Мюмтаза за воротник пиджака, он остановил его и тихо спросил:
— Я писал Нуран письмо, ты знаешь об этом? Любовное письмо!
Мюмтаз, не ожидавший такой молниеносной атаки, растерялся и пробормотал:
— Я знаю. Она мне показывала. Разве ты не знал, что мы собираемся пожениться?
— Я знаю, что вы спите.
— И что с того?
— Ничего. Это был один из моих бесцельных поступков. Может, я месяцами не вспоминал о Нуран и вспомнил о ней только за полчаса до того, как написал письмо.
Спокойным голосом, будто речь шла о том, что его совершенно не касалось, Мюмтаз ответил:
— Правда, это не самый хороший поступок по отношению ко мне, твоему старинному приятелю.
В эту минуту их взгляды встретились. На лице Суата была скорбная улыбка.
— Ты не можешь понять, как иногда влияют на нас некоторые странные случайности. Возможно, ты никогда этого не сможешь понять. Потому что ты из тех, кто настойчиво стремится выполнить то, что он задумал, и ждет во что бы то ни стало продолжения и результата своих поступков. Поэтому ты во всем хочешь видеть логику. Случилось то, что случилось. Я не буду задерживать тебя понапрасну, я просто хотел, чтобы ты это знал. До свидания.
И он медленно зашагал вниз по спуску. Мюмтаз крикнул ему вслед:
— Все люди такие! Берегись обязательств.
— До свидания…
Суат торопливо шел вниз. Мюмтаз остался стоять на месте и какое-то время слушал гулкий отзвук его шагов, сопровождавшийся надрывным кашлем, казавшимся громче в ночи. Затем Мюмтаз медленно побрел домой. Он был рад, что избавился от тисков этой массивной и потной ладони. Почему-то Мюмтаза напугало, что этой странной ночью его рука оказалась в ладони Суата. Этот липкий пресс вселил в него страх за себя, проникавший до глубины души; может быть, именно поэтому он прятал от Суата глаза. Вспомнив об этом, он разозлился на себя; он испугался тяжелобольного человека. Однако ощущение того, что опасность миновала, было так сильно, что, подняв руку в темноте, он разглядывал ее, словно впервые увидел. Рука Суата, потная и горячая от лихорадки, словно бы содрала с кожи ладоней и пальцев Мюмтаза что-то очень сильное, что-то очень нужное ему самому и полное жизни и унесла с собой.
Он спросил сам себя:
— Почему Суат так страдает? Почему он такой жестокий?
Он повторил этот вопрос несколько раз. Он был в непонятном состоянии духа, которое не испытывал ни разу, по крайней мере, с тех пор, как знал Нуран. «Я на сто шагов опережаю его, а стою на этой дороге и весь дрожу», — рассердился он на себя. Все, кто составлял его мир, находились в его доме; однако в тот момент он не думал ни о Нуран, ни об Ихсане, ни о других гостях.
На вершине спуска он вновь остановился и огляделся по сторонам. Осенняя ночь сияла неизменным светом рассеянных фонарей, которые проникают в самое сердце человека, будто покрытая черным, блестящим стеклом. На противоположном берегу тусклые уличные огни, своей неподвижностью напоминавшие звезды, казалось, освещали не жизнь, которая их окружала, а свой звездный покой. Все словно бы застыло, все окружавшие Мюмтаза предметы, расплываясь, слились с редкими криками ночных птиц и с шорохом ветвей.
— А если он сказал правду?.. О Господи, а если он сказал правду? — От волнения Мюмтаз поднял голову и уставился на небосвод. Мириады звезд мерцали чистым светом на небе, темноту которого они еще больше подчеркивали, словно окна в доме больного, которые отражают надежду, муку, волнение.
Сам того не желая, он подумал: «Все никак не умрет…»
Его страдание было таким огромным, что ему хотелось куда-то сбежать, где-то спрятаться. Но куда он мог сбежать? Нигде в этой темной ночи, нагруженной караванами света вечности, не было ни одной трещины, ни одного тонкого места, куда могла бы проникнуть человеческая душа. Ночь своей густотой залила все вокруг, отрицая все сущее, не признавая ничего, словно была одушевленным существом, животным, грубый панцирь которого инкрустирован огромными самоцветами. Где-то раздался шорох, засветился уголок горизонта. Тяжелая и грубая ночь, словно большая темно-синяя с золотыми проблесками птица, казалось, проскользнула у него над головой. Однако в ее крыльях ощущалась твердость.
