К исходу второй седмицы Рута озлилась. Перевернула на пол корзину с бельем и крикнула матери:
– Пошто меня мучаешь?
– Я тебя не мучаю, – отозвалась с кровати мать.
– А как же белье?
– А ты его брось.
– Как это? – оторопела Рута.
– Брось, и все.
– А еству на что покупать?
– Не надо нам никакой ествы.
Лицо Руты вытянулось от изумления.
– Как не надо? Нешто можно жить без ествы?
– А зачем нам жить? – тихо спросила мать.
Рута подумала и ответила:
– Чтоб не помереть.
Мать усмехнулась грустно и тихим голосом вопросила:
– А чего плохого в смерти-то?
Тогда Рута поняла, что мать сдурела.
– Мне один богомолец иноземный рассказал, – продолжила блажить мать. – Сказал, что есть на небе Господь Иисус. И что всем, кто в него верит, после смерти хорошо будет. Я в Иисуса поверила и теперь жду, когда он меня к рукам своим приберет.
Рута фыркнула:
– Дура ты, мамка. Зачем иноземному богу на тебя тратиться, когда у тебя свои есть?
– Иисус жалостлив, – возразила мать слабым, умильным голосом. – Он человеческую слезу издалека видит и сам той слезою умывается. Ни одна слезинка мимо него не пройдет – ни большая, ни малая. Так мне богомол сказывал.
Рута снова озлилась.
– И богомол твой дурак! – сердито выкрикнула она. – Сам-то небось окорока жрет да бражкой запивает!
– Странник он, – безразличным голосом возразила мать. – Питается лишь тем, что бог пошлет. Иной день, кроме росной травинки, ничего во рту не держит.
– Тем более дурак, – еще сердитей проговорила Рута. – Ты тоже так хочешь?
– Я тебе все сказала, – тихо проговорила мать. – Добавить боле нечего.
И она вновь отвернулась к стене.
Рута несколько мгновений тупо смотрела на тощую спину матери, затем повернулась и так же тупо уставилась на опрокинутую корзину с бельем.
«А что, если мать права? – думала Рута. – Что, ежели всех, кто в жизни настрадался, Иисус к себе забирает? Зачем же тогда так мучиться, зачем себя изводить? Опустить руки, лечь на кровать и подождать, пока Иисус придет…»
Нет!
Рута тряхнула русоволосой головой. Чепуха это! Коли б так было, на земле давно бы ни единого человечка не осталось. Все бы по кроватям разлеглись да стали бы спокойно смерти дожидаться.
Рута повернулась к матери и сердито сказала:
– Ну и лежи! А я помирать не собираюсь! И тебя, когда помрешь, хоронить не стану! Попрошу соседских мужиков в овраг тебя кинуть!
– Кидай, – равнодушно откликнулась мать. – Мне все едино.
И Рута продолжила тянуть свое ярмо. Правда, решила теперь брать на стирку поменьше белья. Какой от работы прок, коли она убивает?
После разговора с матерью прошло три дня. И вот Рута снова на торжке. Стоит себе с подружками как ни в чем не бывало, семечки лузгает да прохожих зазывает.
И вдруг беседа стихла, и все девки повернули головы в одну сторону. Рута тоже посмотрела. По торжку шли три витязя. Двое пожилые, а один молодой. Все трое – дружинники, но одеты не по-хлынски. И панцири другие, и мечи. Те, что пожилые, оба рослые и крепкие, как дубки. А молодой – тот еще выше. Сам стройный, статный. Белокурые локоны вьются, словно у девки, синие глаза блестят, а на щеках – алый румянец.
– Какой красавчик, – с придыханием проговорила одна из девок-лоточниц.
– Да уж, под такого кобелька любая сучка ляжет, – согласилась с ней другая.
– И я бы легла, – заметила третья. – Только бы позвал.
Девки засмеялись. Рута тоже улыбнулась, продолжая разглядывать белокурого парня.
– А кто они? – спросила она подружек.
– Свеи, – ответила самая знающая. – Из варяжьих земель.
– Из варяжьих?
– Угу. Смотри-ка, пожилые прошли, а этот к нам идет! Ну, девки, готовься! – Она срамным жестом поправила юбку и снова захихикала.
Парень, отстав от своих спутников, шагал к лоточницам. Все ближе и ближе. И вот он остановился перед Рутой. Девки что-то говорили, но Рута их не слушала и не слышала. Она во все глаза таращилась на молодого воина.
А он улыбнулся Руте и сказал:
– Дай мне баранку, красавица!
– Чегось? Ба… баранку?
Девки засмеялись, а Рута, покраснев, сорвала с вязанки самую большую баранку и протянула ее ратнику:
– Бери!
Парень взял баранку и надкусил ее.
– Вкусная, – похвалил он. – А плату за баранку возьмешь или ты их даром прохожим раздаешь?
– Не раздаю. – Рута смутилась. – И плату возьму.
– Сколько?
Рута назвала цену. Парень расплатился, но от Руты и ее лотка не отошел. Стоял, жевал баранку и смотрел на нее своими синими глазами с длиннющими ресницами.
Подружки зашушукались и захихикали, и Рута внезапно рассердилась. Чего ради ей смущаться да стыдиться? Подумаешь, парень. Мало, что ли, их вокруг кобелится?
Подбодрив себя такими мыслями, Рута осмелела и спросила:
– А ты правда свей?
Парень чуть прищурил глаза и ответил спокойно:
– Правда. Меня зовут Гудред. А тебя как?
– Рутою, – ответила Рута и снова смутилась. – Откуда ты так хорошо знаешь наш язык, Гудред?
Парень улыбнулся.
– Я до десяти лет рос в семье ильменских словен. Потом меня разыскал отец и забрал к себе.
– Вот оно что. А кто твой отец?
– Тоже свей. Воин хольмгардского конунга.
– Вот оно что.
Подружки рядом снова зашептались и захихикали. Рута покраснела и опустила глаза, но Гудред, похоже, не обращал на их ужимки никакого внимания.
– Я тоже служил у хольмгардского конунга, – сказал он. – А теперь пришел в ваше королевство наниматься на службу к конунгу Егре. Хочу, чтобы он взял меня в свой хирд.
– Вот оно что, – снова глупо пробормотала Рута, не смея поднять на парня глаз.
У нее отчего-то перехватило дыхание, а сердце забилось быстро, как пойманная в силки птичка. Рута сделала над собой усилие и взглянула Гудреду в лицо.
– Ты отстанешь от своих спутников, – проговорила она.
Парень беззаботно улыбнулся.
– Сигурд и Харальд пошли в кружало. Я рассказал им, что русы готовят вкусный мед и хмельной сбитень, вот они и решили попробовать.
– Смотри, как бы не перепробовали. Мед – питье опасное. Пока пьешь, голова ясная. А как встанешь, так и глаза пеленой заволочет, и ноги путаться станут.
