…Над страшною высотою
Над Рейном навис утес,
Сражает пловцов красотою
Там дева в золоте кос.
Расчесывает гребнем
И дивную песню поет,
И, завороженный пеньем,
На камни певец плывет…
[1]Он чувствовал себя этим пловцом, забывшим обо всем на свете, не замечающим торчащих из воды острых камней, коварных отмелей и бурунов, пловцом, для которого весь мир сошелся в одну точку, в одно крошечное оконце, через которое он может любоваться волосами цвета майского меда…
Он готов был стоять здесь вечно, не сводя с нее глаз, любуясь тем, как она расчесывает волосы, но остальные участники ежевечернего ритуала не разделяли его желания.
Сперва пудель начал скулить и дергать поводок.
С пуделем он разобрался просто – пнул его ногой, вложив в этот удар все раздражение, всю свою неутолимую тоску.
Пес обиженно взвизгнул, отскочил к стене и затих, но поэзия мгновения была уже безнадежно испорчена.
Но хуже было другое – она закончила расчесывать волосы и ушла от окна.
Он вздохнул.
То главное, что придавало смысл его жизни, то, чем он жил с утра до вечера, закончилось – и нужно было возвращаться к тусклым будням, к унылым повседневным делам. Что там велела купить жена? Кажется, молоко?
Чего только он не отдал бы за то, чтобы обладать ею, этой женщиной с волосами медового цвета! Чего только не отдал бы! Он пошел бы ради нее на любое преступление…
Он нехотя отошел от окна, дернул за поводок.
Пудель обиженно тявкнул и поплелся следом, бросив на хозяина неприязненный взгляд. В этом взгляде читалось: если бы я только мог говорить, все рассказал бы хозяйке!
– Если бы! – передразнил его мужчина и для профилактики стегнул поводком.
Пудель взвизгнул – не столько от боли, сколько от несправедливости – и послушно засеменил за хозяином.
Они выбрались с чердака на лестницу.
Мужчина повесил на место замок и пошел прочь, мечтая о завтрашнем дне.
– Ты купил молока? – раздался из кухни голос жены, едва он вошел в квартиру.
– В магазине не было молока! – ответил он, с трудом скрывая раздражение.
Жена ничего не ответила.
Он разделся и пошел в ванную. Нужно было ложиться спать, чтобы встать утром, прожить серый, тусклый, унылый, бесконечный день, скрашиваемый только одной мыслью, только одним ожиданием: вечером он возьмет собаку и снова пойдет на тот захламленный чердак. Чтобы простоять несколько минут у окна, глядя, как ее золотые волосы текут сквозь гребень.
Господи, как же он хочет эту женщину! Душу бы продал за то, чтобы обладать ею!
Показалось ему или нет, что в лужице воды в раковине мелькнуло чье-то лицо? Скорее не лицо, а маска – злобная, нечеловеческая… Глупости, он совершенно рехнулся! Нужно взять себя в руки! У него такая ответственная работа…
На следующий день было воскресенье, и брат Бернар вместе со всеми своими людьми пришел на мессу. Пока епископ произносил проповедь, посвященную всемерному искоренению ереси и колдовства, инквизитор внимательно разглядывал прихожан, чтобы определить, кто из них недостаточно тверд в вере. Рядом с ним стоял секретарь епископа итальянец Луиджи, шепотом называя имена горожан, привлекших внимание брата Бернара.
– Это Бауэр, бакалейщик, – прошептал Луиджи, увидев, что инквизитор разглядывает лысого толстяка, задремавшего во время проповеди. – А рядом с ним – Михель Линц, аптекарь… позади аптекаря – булочник Дроссельмайер с женой… весьма благочестивый господин!
– А кто та дама в голубом платье? – спросил брат Бернар, внезапно ощутив головокружение, словно у самых его ног разверзлась бездонная пропасть.
– Это фрау Ситтов, жена богатого торговца… – услужливо сообщил итальянец. – Муж ее сейчас в дальнем плавании. Фрау Ситтов – усердная прихожанка, очень благочестивая, ежедневно ходит в церковь и много жертвует…
– Фрау Ситтов… – инквизитор повторил это имя, словно попробовал его на вкус. Оно показалось ему сладким, как майский мед. И волосы этой женщины были цвета светлого меда, и глаза – необыкновенного медового оттенка.
Брат Бернар вспомнил, как в молодости совершил паломничество к святому Иакову Кампостельскому. Там, в прохладной полутьме собора, он увидел чудесный лик золотоволосого ангела, который на всю жизнь запечатлелся в его сердце. И вот теперь в этом захолустном немецком городке он встретил женщину с лицом того ангела…
Инквизитор вцепился в плечо Луиджи, чтобы удержаться на ногах. Неисчислимы козни дьявола, тысячи путей находит он, чтобы поразить верных слуг Господа!
– Что с вами, досточтимый брат? – испуганно спросил итальянец.
– Ничего… – отозвался Бернар, справившись со своим голосом. – Здесь душно…
– Должно быть, вы слишком изнурили себя постом и молитвой, досточтимый брат!
Воскресным вечером бравые ландскнехты из свиты брата Бернара всей компанией закатились в кабачок «Под золотой лозой», сам же инквизитор, закрыв лицо капюшоном, обошел город со своей черной собакой. Черной тенью проскользнул он мимо собора, мимо таверны, мимо городской аптеки, заглядывал в окна, пытаясь угадать, за каким из них скрываются еретики.
Вдруг из темной подворотни выскользнула еще более темная тень, нерешительно приблизилась к инквизитору.
Черная собака зарычала, обнажила желтые клыки.
– Спокойно, Милорд, спокойно! – проговорил брат Бернар, схватив пса за ошейник. – Этот благочестивый человек хочет исполнить свой долг перед Церковью…
Незнакомец что-то зашептал на ухо инквизитору. Тот благожелательно улыбнулся, перекрестил доносчика и пошел дальше. И тут, проходя мимо городского колодца, он увидел стройную женщину со служанкой, которая спешила домой. Голова ее была покрыта темной шалью, скрывающей лицо, но инквизитор не сомневался, что это она, фрау Ситтов.
Он проследил за женой торговца до самого дома, посмотрел из-за угла, как служанка заперла дверь, вернулся в комнату, которую отвел ему епископ, скинул свой монашеский плащ и долго бичевал себя по голым плечам, по спине.
Однако бичевание не помогло: когда брат Бернар улегся на свою узкую кровать, перед его закрытыми глазами стояла женщина в синем платье, женщина с лицом ангела, женщина с глазами удивительного медового цвета…
* * *
В первый день к инквизитору подошел только один человек, во второй – трое, на четвертый день он едва успевал записывать показания доносчиков. Доносили на соседей и на лучших друзей, мужья доносили на жен, братья – на сестер, дети – на матерей.
Брат Бернар сидел в своей комнате, как паук в центре паутины, и записывал, записывал, записывал. Встречаясь за обедом с епископом, он светлел лицом и говорил:
