Глеб промолчал.
– Зря ты это затеял, – хмуро проговорил целовальник. – Знаешь ведь, как тебя там встретят.
– Да уж знаю. Нет пророков в своем отечестве. А людская любовь переменчива. Сегодня тебя носят на руках, а завтра втаптывают в грязь.
– Ты ослушался князя, – напомнил Назарий. – А это хуже любого преступления. Кабы не твои ратные подвиги, не выпустили бы тебя из Хлыни живым.
На это Глеб ничего не сказал.
– Я слышал, ваш князь набрал охоронцев из викингов, – снова заговорил Назарий. – Сказывают, лютее и сильнее их не найти. Убьют они тебя.
– Пусть попробуют, – мрачно проговорил Глеб. – Ладно. Мне тоже пора.
Он достал из кармана охотничьей куртки связку ключей, снял один ключ и брякнул его на стойку. Затем убрал всю связку обратно в карман, положил на стойку пару медных монеток, повернулся и зашагал к выходу.
Назарий посмотрел ему вслед, вздохнул и покачал головой.
3
Холодно и голодно жил Хлынь-град после недавней войны. Многие лавки на торжке и в гостиных рядах позакрывались. Иные купцы обезденежели от лютых княжьих поборов, другие припрятали товары до лучших времен.
То, что осталось, стоило дорого, а качества было отвратительного. Рыба и та стала будто бы мельче и тощее после войны. Как писали в старинном романе – озлобленно, праздно и голодно шумел большой город.
Глеб въехал в город в сумерках, в складчинной телеге, на которой помимо него сидели, закутавшись в шубы и шали, трое замерзших купчиков. У гостиных рядов Глеб спрыгнул с телеги, взял свою суму, сшитую из оленьей кожи, и махнул возчику, чтобы ехал дальше.
На обочине дороги сидел на деревянной тележке безногий калика. Глеб сунул в его грязную ладонь монетку и спросил:
– Как тут у вас?
– В Хлыни-то? – Калика сверкнул на Глеба лукавыми глазами. – Да по-всякому. То нас дерут, то мы деремся. А пузо у всех одинаково пухнет – у богатого от брашна, у бедного – с голодухи.
Глеб улыбнулся.
– Язык-то у тебя длинный, калика, – заметил он. – Гляди, подрежут.
– Оно и к лучшему, – отозвался калика. – В последние месяцы я им все равно ничего не лижу, окромя купецких задниц. А для этого дела и без меня охотники найдутся.
Глеб засмеялся, поправил на голове охотничью шапку, закинул сумку на плечо и зашагал по мостовой.
Мимо проскользила кавалькада из трех расписных саней. Перед санями бежали фонарщики со слюдяными фонарями на длинных древках. Знатные, видать, поехали купцы. Уж не сам ли Бава Прибыток?
Глеб усмехнулся, перешел через дорогу и, дойдя до торжка, свернул в темный переулок. По нему он шел минут двадцать, после чего снова вывернул на большую дорогу, прошел еще чуток и остановился возле постоялого двора Дулея Кривого, огороженного высоченным забором.
Сторожу, топчащемуся под слюдяным фонарем с колотушкой в руке, Глеб дал резаную медяшку и спросил:
– Сестры-калики все еще здесь живут?
– Здесь, – ответил тот. – Но к ночи съедут.
– Чего это вдруг?
– Дулей их гонит в шею. Живут, а не плотют.
– Ясно.
Глеб прошел мимо сторожа, распахнул калитку и, поскрипывая снежком, зашагал к большому дому.
Комната, где жили сестры ходока Дивляна, располагалась на первом этаже, сразу за хозяйственными помещениями, и была, без сомнения, самой ветхой и плохо обставленной конурой в доме Дулея Кривого.
Дверь они не запирали, потому как каждый знал, что красть у сестер нечего, а на их колченогую красоту никто не зарился. Завидев на пороге Глеба, обе сестры вскочили с лавок и с радостными криками захромали ему навстречу.
– Глеб!
– Глебушка!
Глеб крепко их обнял, и девушки зарыдали у него на груди.
– Ну-ну-ну, – улыбнулся Глеб, крепко обнимая девушек и поглаживая их по вздрагивающим спинам. – Все будет хорошо. Все наладится.
– Глеб, Дивляна сгубили...
– Да, я знаю.
Он вновь погладил сестер по худым спинам. Затем неловко проговорил:
– Ну, будет... Будет вам. Дайте я на вас посмотрю.
Как и каждый раз, когда Глеб встречался с сестрами Дивляна, он удивился несправедливости природы, которая наградила девушек изумительной красотой, но при этом, словно издеваясь сама над собой, сделала их хромоножками.
Через тысячу с лишним лет, в начале двадцать первого века, их лица неплохо бы смотрелись на глянцевой обложке «Воуга» или «Вэнити фэйр». А их точеным фигуркам позавидовали бы лучшие манекенщицы. Но из-за хромоты девушки считались в городе едва ли не самыми жуткими уродинами. Да и себя наверняка считали таковыми. Кроме того, по здешним меркам они были излишне худосочны.
Внешне Рожена и Божена были совершенно неотличимы. Но Божена была милой и приветливой девушкой, и улыбка у нее была милой и приветливой, а Рожена улыбаться почти не умела, от постоянной хмурости между бровей у нее обозначилась тонкая поперечная морщинка.
Вытерев мокрое от слез лицо платком, Рожена сказала:
– Глеб, как мы рады, что ты вернулся!
– Мы по тебе скучали! – с улыбкой добавила Божена.
– Жаль, что Дивлян не дожил до твоего возвращения!
– Проходи к столу!
Глеб вошел в горницу, прошел к столу и сел на лавку.
– Как вы? – спросил он.
– Ничего, живем. Прости, нам совсем нечего подать на стол.
– Это не беда.
Глеб скинул с плеча сумку, ослабил стяжку и сунул в нее руку. Сестры, несмотря на то что глаза их все еще были на мокром месте, уставились на сумку завороженными взглядами, словно дети, с восхищением ожидающие, что же достанет из своего мешка Дед Мороз.
Глеб выгрузил на стол каравай хлеба, кусок вяленого мяса, сырную голову и кожаный бурдючок с красным византийским вином. Сестры зарделись.
– Глеб, мы...
– Только не надо слов, – спокойно сказал он. – Дивлян не раз выручал меня. Теперь моя очередь.
Пока сестры накрывали на стол, Глеб порезал хлеб, мясо и сыр, разлил вино по глиняным стаканчикам.
Сестры стеснялись есть при Глебе, и ему приходилось едва ли не силой заставлять их проглатывать очередной кусок. Посчитав наконец, что Рожена и Божена сыты, Глеб заговорил о деле. Начал он почти издалека:
– Мне жаль, что так случилось с Дивляном. Он не заслужил такой смерти.
– Он был хорошим братом, – тихо сказала Божена. – Никогда не обижал нас.
– А если кто пытался обидеть, всегда нас защищал, – добавила Рожена.
– Да, он был славным малым. – Глеб снова наполнил вином стаканчики. – Давайте выпьем за то, чтобы ему нашлось место в блаженном Уграе.
