Если сформулировать иначе, появление ядерного оружия привело к ослаблению соперничества между двумя доминирующими сверхдержавами того времени, ибо лидеры обеих стран сознавали, что атомная война окажется непропорционально дорогостоящей применительно к спорным интересам. За этими соображениями скрывались также зловещий призрак гарантированного взаимного уничтожения (широко известна аббревиатура MAD) и доктрина потенциала второго удара, то есть возможности выдержать ядерный удар противника и суметь нанести ответный удар с размахом, который покажет другой стороне (допуская, что там остались разумные люди), что пора образумиться. Ядерное оружие подавляло стремление атаковать первым, поскольку в опережении противника почти не было смысла, и в этом отношении стало значимым новшеством в анналах порядка.
[32]
Следует недвусмысленно заявить, что подобный эффект вызвало не ядерное оружие как таковое, а содержимое американских и советских арсеналов и постепенное налаживание двусторонних отношений. Как любая технология или оружие, ядерные ракеты могут содействовать стабильности и порядку (или подрывать стабильность и порядок) в зависимости от своего количества, места и способов развертывания, мер контроля за предотвращением их несанкционированного запуска, прозрачности действий правительств и многого другого. Действительно, как будет обсуждаться ниже, ядерное оружие в иных контекстах никак не может считаться стабилизирующим фактором и способно, наоборот, существенно повысить вероятность возникновения беспорядка.
Именно здесь начала вносить свой вклад политика контроля за вооружениями – по сути, специфическая разновидность дипломатии. Соединенные Штаты Америки и Советский Союз на протяжении десятилетий вели переговоры, подписывали соглашения и заключали договоры. Конечным результатом такой политики явилось укрепление разрядки и стабильности. Соглашения по сокращению и ограничению стратегических наступательных вооружений и сокращению стратегических наступательных потенциалов сыграли немалую роль в этом процессе, лимитировав число ракет, допустимых для развертывания каждой стороной. Столь же важными оказались согласованные лимиты относительно бомбардировщиков и подводных лодок, ракет и боеголовок, поскольку эти лимиты увеличивали уверенность обеих сторон в том, что никто не сможет нанести удар первым в предположении, что противник не ответит столь же разрушительным ударом. Контроль за вооружениями также добавил ситуации значительную предсказуемость, появилась реальная возможность избегать решений, основанных на неверных и «наихудших возможных» гипотезах и догадках по поводу того, что другая сторона планирует делать в области разработки и развертывания дополнительных вооружений
[33]
[34].
Однако сдерживание подкреплялось не только лимитами для наступательных вооружений, но и гораздо более драконовскими мерами по ограничению средств обороны. Договор по противоракетной обороне (ПРО) был подписан в 1972 году и оставался в силе на протяжении всей холодной войны
[35]. В соответствии с условиями этого договора обе стороны лишали себя возможности разворачивать определенные виды оборонительных систем, которые могли бы в принципе (вероятно, больше в теории, чем на практике, учитывая развитие технологий не только в ту пору, но и в последующие десятилетия) перехватывать ракеты противника (запущенных с наземных установок или с подводных лодок) и мешать им поражать цели. Перед нами, так сказать, апогей MAD. Любопытно отметить, что этот почти абсолютный запрет на средства обороны не распространялся на защиту от бомбардировщиков или подводных лодок, несущих ядерное оружие (что было попросту невозможно, с учетом их применения в обычной, неядерной войне); тем не менее ограничения в средствах противоракетной обороны оказались краеугольным камнем политики ядерного сдерживания и обеспечения стабильности.
Дополнительно следует упомянуть механизмы (как односторонние, так и дву-, и многосторонние) контроля за выполнением соглашений, дабы у всех сторон конкретного договора имелась твердая уверенность в соблюдении согласованных условий. Прозрачность соглашений обрела критическую важность, а степень контроля резко усилилась за счет внедрения спутников. Укреплению доверия способствовали также отдельные соглашения, устанавливавшие правила взаимодействия для военных структур с тем, чтобы они могли свести к минимуму вероятность инцидентов, чреватых прямым столкновением, на море, в воздухе или в космосе. Кроме того, появились специальные линии связи (так называемые горячие линии), которыми руководители стран могли воспользоваться при кризисе.
* * *
Дипломатия отнюдь не сводилась исключительно к контролю за вооружениями. Наладилось «типовое» дипломатическое взаимодействие через посольства и консульства. Послы обеих стран, равно как и министры, прибывавшие с визитами, получали доступ на высшие уровни правительств друг друга. Развивались торговля, культурный обмен и туризм. Что намного показательнее, стали проводиться регулярные саммиты руководителей обеих стран. Если коротко, Соединенные Штаты Америки и Советский Союз оставались великими державами-конкурентами, однако их соперничество не было всеобъемлющим и не исключало многих проявлений обычного межгосударственного сотрудничества.
Отчасти причиной этой «обычности» было то, что обе стороны демонстрировали сдержанность в отношении друг к другу. В первые годы холодной войны и после того, как Советский Союз испытал свою атомную бомбу, в Соединенных Штатах Америки принимались рассуждать об «откате» коммунизма. Во многом это выражение 1950-х годов соответствовало тому явлению, которое сегодня нередко маскируют словосочетанием «смена режима». Политики проявили мудрость и отвергли эту цель как неосуществимую (США не располагали возможностями ее добиться) и как безрассудную, учитывая, что руководство СССР в случае угрозы могло нанести военный удар где угодно и каким угодно способом.
Возможно, что еще более важно, Соединенные Штаты Америки проявляли разумную осмотрительность в своих практических действиях (в отличие от публичных заявлений) относительно стран, что входили в состав советской империи. Конечно, ни одна администрация США никогда официально не признавала так называемую доктрину Брежнева (по имени Леонида Брежнева, главы СССР и коммунистической партии, который впервые сформулировал эту идею), посредством которой Москва утверждала за собой «право» применять военную силу для поддержания порядка, то есть, по сути, для насаждения своих правил в любом из так называемых политических сателлитов СССР в Восточной Европе. При этом, когда случались локальные политические выступления против просоветских правительств (в Венгрии в 1956-м, в Чехословакии в 1968-м и в Польше в 1970 году), США ни в коем случае не вмешивались в происходящее открыто, не вставали полноценно на защиту этих народов, пытавшихся избавиться от гнета советской власти. Опять-таки, эта осторожность диктовалась опасением, что любое подобное вмешательство чревато прямым столкновением с войсками СССР, которые, как считалось, дислоцируются в местах, жизненно важных с точки зрения Москвы для выживания ее империи и, как следствие, для нее самой.
