Другие маневры диктовались не столько реакцией на конкретные обстоятельства, сколько стремлением создать новые институты, лучше отражающие распределение власти и влияния в современном мире. Кроме того, за ними стояло желание развивать сотрудничество не просто в делах «войны и мира», но по вопросам более широкой повестки, включавшей целый ряд экономических и иных пунктов. Была проведена легкая модернизация давно существующих учреждений, таких как Всемирный банк и МВФ, дабы учесть изменения в экономическом состоянии мира, однако такие изменения, как правило, отстают от реальности (да и сами институты в любом случае не предназначены для решения многих возникающих сегодня проблем).
Одним из нововведений стало появление группы G-7 в середине 1970-х годов, куда вошли Соединенные Штаты Америки, Западная Германия, Франция, Италия, Великобритания, Япония и Канада. Вскоре в группу вошел и представитель Европейского сообщества. Два десятилетия спустя Россия приняла приглашение присоединиться к «большой восьмерке», чьи ежегодные встречи позволяют лидерам многих ведущих стран мира обсуждать широкий спектр вопросов. Министры финансов первоначальной «большой семерки» продолжали обсуждать глобальные экономические проблемы на отдельных встречах, куда Россию не приглашали в силу слабости и относительно небольших размеров ее экономики.
Механизмы «семерки» и «восьмерки» действуют неэффективно – во‐первых, из-за отсутствия в группах ряда значимых стран, а во‐вторых, из-за того, что встречи проводятся редко и у этих групп нет постоянного бюрократического штата. Затруднения с членством фактически удалось преодолеть в 1999 году, когда появилась группа G-20, перенявшая ряд полномочий у групп G-7 и G-8. В «двадцатку» вошли Китай, Мексика, Бразилия и Аргентина как представители Латинской Америки, а также другие страны (многих из которых часто называют современными «средними» державами): Индия, Южная Корея, Австралия, Турция и Южная Африка. Двадцать стран олицетворяют, скажем так, львиную долю мирового населения, производства и торговли. Подобно группам G-7 и G-8, группа G-20 проводит ежегодные встречи, уделяя особое внимание экономической повестке, почти не имеет постоянного бюрократического штата и является координационным механизмом, а не официальным учреждением с четко сформулированными полномочиями.
«Большая двадцатка» (нередко оказывавшаяся скорее G-25 или даже G-30, если тщательно подсчитывать всех участников группы) не могла справиться с очевидными издержками своей деятельности, самой показательной из которых является следующая: чем шире состав группы, тем труднее добиться согласия по вопросам, по-настоящему важным для мира. Это неоднократно наблюдалось в таких областях взаимодействия, как торговля и изменение климата: там, где подразумевалось (а в ряде случаев просто требовалось) единогласное одобрение, было практически невозможно рассчитывать на реальный консенсус. Одним из следствий такого положения дел стало обилие региональных и двусторонних торговых соглашений. В качестве еще одного примера можно привести возникновение неофициальных групп правительств-единомышленников (часто их называют добровольными коалициями), которые объединяются для решения конкретных проблем. Словом, легитимность и эффективность часто продолжают идти вразнобой.
Вообще согласия относительно того, что именно обозначается термином «легитимность», достичь непросто – по целому ряду причин. Наиболее очевидная состоит в том, что разные правительства имеют разные точки зрения. Конкретные, краткосрочные национальные интересы почти всегда имеют приоритет перед более общими и долгосрочными целями. Трудно, если не невозможно, убедить то или иное правительство в необходимости активных действий в области изменения климата, отвечающих долгосрочным интересам страны, если правительство опасается, что эти действия будут означать удорожание и замедление экономического роста в ближайшей и среднесрочной перспективах. Поэтому же, кстати, многие правительства с осторожностью воспринимают любые посягательства на их суверенитет – из опасения, что уступки могут обернуться против них, если они станут принимать дома меры, которые считают необходимыми для поддержания внутреннего порядка, но которые в глазах других стран будут восприниматься как нарушения прав граждан.
Также международная система претерпела структурные изменения. К концу двадцатого столетия великие державы утратили значительную часть былого величия. Это объяснялось не упадком могущества в абсолютном выражении, а скорее тем, что относительное могущество этих держав во многих случаях ослабевало по мере укрепления положения развивающихся государств, которые демонстрировали темпы развития, невообразимые для зрелых экономик. Китай выступает здесь ярким исключением: это редкий пример развивающейся страны и одновременно великой державы (всему, если угодно, виной в первую очередь численность его населения).
Эта тенденция во многом определяет складывающуюся реальность, в которой крупные державы вынуждены примиряться с увеличением числа государственных и негосударственных объединений, постепенно присваивающих себе существенные полномочия. Для описания такой реальности с широким «разбросом» (распределением) власти и могущества я предлагаю использовать определение «безполярность». Данная реальность качественно и принципиально отличается от прошлого мироустройства. Широкое распределение власти, характерное для текущей эпохи, мешает всем заинтересованным действующим лицам собираться вместе и взаимодействовать эффективно
[162].
Легко заметить, что такой мир отличается от того, где доминируют одна (однополярный) или две (биполярный) державы. Первый вариант обладает, так сказать, имперской природой; можно также указать, что мир после окончания холодной войны отчасти характеризовался однополярностью, поскольку США доминировали и не нашлось других стран, способных и желавших им противостоять. Но даже если этот порядок и вправду возник после 1989 года, просуществовал он недолго
[163].
