На каникулах Витантонио нравилось работать на лесопилке. В семье всегда говорили «на фабрике» или «на складе», но в деревне были также в ходу обозначения «на пилке» или даже «на досках». Витантонио привык наведываться туда, заглядывать к бабушке в кабинет, особенно рад он бывал встречам с Вичино, невысоким сухощавым работником, который приносил им в дом на площади Санта-Анна овощи и оливковое масло; Витантонио относился к нему, как к родному дяде, с тех пор как провел лето в доме Пальмизано.
В детстве, если ему разрешали побегать, он сразу мчался на склад и забирался на штабеля досок или на заготовленные стропила. Взрослые не дергали его, стараясь не думать о том, что во времена синьора Антонио при обвале плохо сложенного штабеля погибли два человека. Также Витантонио подбирал на фабрике деревяшки, чтобы делать мечи, и Тощий обстругивал ему обрезки подлиннее на «клинок» и покороче – на рукоятки, которые закреплял крестообразно. Когда Витантонио впервые пришел с новым мечом в палаццо, Франко сразу же захотел такой же и с тех пор всегда ходил на лесопилку с ним.
Став постарше, Витантонио помогал сгребать лопатой опилки в мешки (мешок нужно было хорошенько раскрыть, чтобы легко было засыпать). Работа была нетрудная, опилки почти ничего не весили, и он брал на лопату целые кучи без особых усилий. А повзрослев, он участвовал в инвентаризации, определяя кубатуру все больших и больших партий ели с волжских лесопилок, приходивших на кораблях в порт Таранто вместе с заказами других итальянских импортеров древесины.
Не бегал он и от тяжелой работы – грузил дрова на машины и подавал бревна на пилораму.
А вот таскать доски Витантонио совсем не любил. Ему никогда не удавалось правильно положить их на спину, отчего при ходьбе ноша болезненно, до крови натирала кожу. Тощий же, напротив, несмотря на свою субтильность и сухощавость, легко забрасывал себе на спину четыре или пять досок за раз и затем только слегка придерживал их пальцем, поскольку умел найти идеальное равновесие и при ходьбе они лежали не шелохнувшись.
В последнюю неделю мая, выздоровев от пневмонии, Витантонио явился на фабрику, намереваясь проработать до окончания триместра. В последний день этих своеобразных каникул, перед отъездом в Бари на итоговые экзамены, он вместе с Тощим разгружал машину каштана из Гаргано и укладывал древесину под навесом. Ни с того ни с сего Витантонио спросил:
– Каким был отец? Смелым?
– Смелым, это точно, – произнес наконец Тощий, оправившись от удивления. – Отчаянно смелым. В роте все восхищались его храбростью. А еще мы уважали его, потому что с деньгами синьоры Анджелы он мог бы откупиться от армии, но не сделал этого. Однако не забывай, что он был сын хозяев, потому я старался соблюдать дистанцию, так что мы никогда не общались очень уж тесно, и я мало что еще могу о нем сказать.
Работник взглянул мальчику в глаза и увидел в них страстное желание узнать об отце больше. Парнишка нравился ему, и Тощий пожалел, что не может помочь.
– Я больше дружил с Пальмизано, он был мне ровня. Незадолго до войны мы вместе вступили в Confederazione Generale del Lavoro
[24], и когда мы с товарищами читали профсоюзные брошюры, твой отец смеялся. «С тех пор как вы стали социалистами, вы сменили религию, но по-прежнему читаете катехизис, как деревенские кумушки», – говорил он.
Они посмеялись, вспоминая шутки, которыми обменивались Антонио Конвертини и Вито Оронцо Пальмизано до самой своей гибели на фронте, плечом к плечу, в последний день Большой войны. Стояла липкая жара, и Витантонио расстегнул две верхние пуговицы на рубахе, открыв слева, пониже ключицы, родимое пятно – темно-красную родинку в форме сердца. Тощий изменился в лице.
– Что с тобой? – спросил Витантонио.
– Так, что-то вдруг помутилось, – отмахнулся тот.
Тощий повернулся и пошел к выходу, вспоминая, как Вито Оронцо Пальмизано всю ночь бредил у него на руках и наутро умер.
Он солгал Донате, сказав, что последний Пальмизано умер сразу. На самом деле, когда его подобрали, он был еще жив, потом наступила мучительная агония, и сейчас Тощий заново переживал ту ночь, 4 ноября 1918 года. Пока другие праздновали окончание войны, он промывал раны Вито Оронцо и хорошо запомнил идеально правильное крохотное сердечко, словно нарисованное под левой ключицей товарища, умолявшего: «Если я не выживу, скажи Донате, что я умер сразу».
Для Франко сноровка Тощего была как бельмо на глазу, и он давно уже к нему придирался. Однажды, после погрузки дров на военную машину, Витантонио наткнулся на кузена, тот ни за что распекал Тощего, который и знать не знал, чем заслужил такой нагоняй от хозяйского сына. Во время перерыва, сидя на досках и сворачивая папироску, Тощий объяснял другому работнику, почему не разделяет империалистских устремлений Муссолини – хватит, мол, и бедствий Большой войны, о которых он знает не понаслышке. Франко услышал разговор и воспользовался случаем. Он влетел в кабинет отца и выпалил:
– Ты должен выгнать Вичино!
– Оставь его в покое! – вмешался Витантонио, тщетно пытаясь утихомирить брата. – Тощий никому не сделал ничего плохого.
– Он активист профсоюза!
– Он наш работник! И, кстати, лучший.
– Витантонио прав, – остудил Анджело сына. – Это наш лучший работник и человек, преданный семье Конвертини. Он умереть готов за твою бабушку. – Затем он с усмешкой посмотрел на Витантонио и возразил также и ему: – Но Франко прав в том, что мы не можем допускать ничего, что позволяет усомниться в нашей верности Италии и Муссолини, так что Тощему придется покинуть фабрику и подождать, пока мы снова его не вызовем. Пара месяцев без зарплаты заставит его задуматься и послужит примером для остальных. Собственно, у нас сейчас мало работы. А когда в Таранто придет партия ели, мы позовем его на погрузку.
– Он не может два месяца сидеть без работы. На что они будут жить?
– Раньше надо было думать, – ввернул Франко.
– И в этом он тоже прав, – подытожил дядя Анджело, обращаясь к Витантонио и пресекая таким образом любые возражения.
Отец Феличе
В праздник Тела Христова, вечером, бабушка вызвала Донату и внуков в палаццо. Кухарка открыла дверь и сообщила: у отца Феличе был удар. В доме уже собралась вся семья, сидели в гостиной, не зажигая света. Доната и дети поискали глазами бабушку, но ее не было. Настоятель церкви Иммаколаты, отец Констанцо, руководил молитвой. Он бросил на них приветственный взгляд и продолжил:
– Stella matutina.
Ora pro nobis.
Salus infirmorum.
Ora pro nobis.
Refugium peccatorum.
Доната опустилась в кресло под двумя висящими на почетном месте картинами с красными и белыми цветами. Витантонио оглядел дядей и кузенов – они механически произносили слова молитвы, но мыслями, казалось, были далеко – и остался стоять, положив руки на спинку кресла тети. Из всего розария
[26] он легче всего переносил литании, находя в них музыкальный ритм, который действовал на него успокаивающе. Он молился горячо и сосредоточенно, надеясь, что это поможет крестному выздороветь.
