Наконец он увидел похоронную процессию. Витантонио поразился многочисленной, состоявшей в основном из женщин толпе, шедшей за гробом. Все, кто не ушел на войну, были в тот день на заупокойной службе в церкви Иммаколаты, а теперь пришли на кладбище, чтобы проститься с Синьорой Беллоротондо. Из своего укрытия, сквозь частокол больших и маленьких крестов, в просвет между могильными памятниками семей Курри и Пентасулья, он видел медленно проплывающие поникшие фигуры и печальные лица. Он задался вопросом, любил ли покойную кто-нибудь из пришедших, и решил, что наверняка многие ее уважали, но почти все боялись – даже после смерти, потому и пришли на похороны. Избежавшие мобилизации дядья Анджело и Маттео возглавляли процессию, тут же был и Франко, гордившийся службой в тайной полиции режима.
Слеза скатилась по щеке Витантонио, когда он увидел тетю, шедшую за гробом вместе с тетушками из Бари и Отранто; также он узнал тетю Маргериту, приехавшую из Венеции со старшей дочерью. Он удивился, не найдя взглядом второй ее дочери, поскольку не знал, что младшая кузина только что похоронила мужа, погибшего на Кефалонии в стычке с греческими партизанами, и не нашла в себе сил поехать еще на одни похороны. Среди немногих мужчин в процессии он узнал доктора Риччарди и нотариуса Фини с сыном, который теперь заправлял делами в конторе отца, отвертевшись от мобилизации – дескать, астма, при том что ни разу в жизни не посылал за врачом. В конце траурной процессии он увидел Тощего в компании самых старых работников фабрики.
Витантонио наблюдал за похоронами, словно смотрел фильм. Картины, сменявшиеся перед его глазами, мешались с далекими воспоминаниями: первые рождественские подарки, которые приносила колдунья Бефана; цветочные побоища с Джованной; воскресные обеды; праздничные мессы в церкви Иммаколаты; летние каникулы в Савеллетри. Вот бабушка что-то пишет, сидя за столом в кабинете палаццо, а вот она идет по улице, прямая и гордая, направляясь на фабрику. Из укрытия ему видны были фигурки людей, двигающихся к усыпальнице Конвертини, и он представлял себе тех же людей за годы до этого – как они почтительно склоняли головы, когда по Беллоротондо шла Синьора.
Витантонио видел, как люди по очереди подходят к дядьям, чтобы выразить соболезнования. Он помедлил в укрытии еще немного, чтобы убедиться, что никто не замешкался. Прячась среди могил и выглядывая в приоткрытую дверь усыпальницы, Витантонио улавливал обрывки разговоров и испытывал нестерпимое желание обнаружить себя и со всеми поздороваться. Но он не мог рисковать. Его мир и мир пришедших на похороны соседей существовали параллельно и не должны были пересекаться – как в детстве, когда он лежал в постели больной и слышал через окно голоса детей, играющих на площади Санта-Анна. Это всегда казалось ему странным.
Присутствующие стали постепенно расходиться, удаляясь по ведшей в деревню аллее, и Витантонио принялся мысленно считать кипарисы. Когда все ушли, он еще раз напоследок поискал взглядом усыпальницу Конвертини и нашел ее ровно на пересечении воображаемых линий, продолжавших крылья ангела на мавзолее Курри и трубу херувима на склепе Пентасулья. Вход в усыпальницу утопал в цветах, свежие букеты смешались с высохшими венками, оставшимися с похорон дядьев Марко и Джованни. Витантонио сосредоточился и помолился за Антонио и Франческу, как его научила тетя, когда они приходили навестить могилы в день поминовения усопших.
Решив, что все разошлись, Витантонио прокрался на другой конец кладбища и подошел к нишам семьи Пальмизано. Он сорвал красную зимнюю розу с росшего поблизости одинокого куста и положил ее перед могильной плитой Вито Оронцо. Возвращаясь в свое укрытие, чтобы дождаться ночи, Витантонио столкнулся с доктором Риччарди.
– Я знал, что найду тебя здесь.
После смерти синьоры Анджелы доктор оставался единственным, кто знал тайну Донаты. Он ни на день не забывал те напряженные часы в Доме вдов, в особенности потому, что лечил Витантонио и всякий раз, посещая его, видел родимое пятно в форме сердца – такое же, какое обнаружил много лет назад на левой ключице его отца, Вито Оронцо, когда только окончил университет и открыл практику в Беллоротондо. Увидев впервые красное сердечко на ключице Витантонио, доктор сам себе не поверил: «Ничего не понимаю! Обычно родимые пятна не наследуются!» – «Может быть, это печать проклятия?» – предположила Доната, крестясь. Теперь, протягивая Витантонио руку, доктор усмехнулся, вспомнив этот разговор.
– Больше я не смогу приносить тебе книги, меня высылают на остров Липари, – сказал он вместо приветствия. – Завтра меня депортируют в Таранто, а оттуда через Реджо, Мессину, Милаццо – и на мелкие острова… Будь я моложе, счел бы это путешествие увеселительной прогулкой.
– Сочувствую! Но, полагаю, лучше быть высланным, чем томиться в тюрьме?
– Пожалуй, мне остается утешать себя тем же. Тебе нужно что-нибудь? Книги, лекарства?.. Могу достать перед отъездом – мне не разрешают брать с собой почти ничего.
– Хинин? – спросил Витантонио.
По возвращении в Матеру Витантонио благодаря хинину на несколько месяцев стал очень популярен; в те дни в горах Лукании обладание хинином делало человека богом
[38], а место его обитания превращалось в центр паломничества, который мог привлечь внимание карабинеров. Потому, когда Витантонио выгонял скот на пастбища Мурджи, ему пришлось несколько раз менять место своего пастушьего жилища.
Исповедь
Когда в хижину вошла тетя, полумертвая от усталости, Витантонио обнял ее, дал стакан воды и подождал, чтобы она отдышалась. Уже несколько дней он обдумывал, как сообщить о своем решении сражаться на стороне союзников. Увидев, как она устала, он смешался и вместо этого спросил о Джованне:
– Ты ничего не слышала об Уаннин?
Поселившись в Матере, Витантонио стал называть Джованну на местный манер, «Джуаннин», а иногда пользовался уменьшительным «Уаннин». Он привык говорить на этом диалекте, знакомом с детства. Он часто слышал его от тети, хотя в Беллоротондо она прибегала к нему, только когда сердилась на детей или хотела обозначить свои границы в спорах с бабушкой.
– Она по-прежнему служит медсестрой в лагере беженцев на юге Франции, но несколько дней назад написала, что собирается вернуться в Италию, – ответила тетя с едва заметным беспокойством, которое всегда испытывала, говоря о Джованне. – Она пишет, что очень скоро мы лицом к лицу встретимся с фашистами и в этот решающий час она должна быть здесь, с нами, как Сальваторе. Письмо пришло в понедельник, но написала она его чуть ли не месяц назад, из-за войны почта работает ужасно. Поди знай, быть может, она уже в пути и, вернувшись в Беллоротондо, я встречу ее там.
Джованна возвращается домой – это была лучшая новость для Витантонио, ему никогда не нравилось, что сестра рискует жизнью на оккупированной немцами территории. Ее защищал итальянский паспорт, но Витантонио знал, что Джованна не умеет сдерживать отвращение, внушаемое ей нацистами. Пытаясь скрыть волнение, он перевел разговор на сына Тощего:
