«Матерям Италии!
О матери Италии, к вам это слово!
Одурманив ваших сыновей табаком, шампанским и пышными словесами, уводят их на войну! Поспешите же к ним на помощь, о матери!
Их отрывают от вашей груди и забрасывают далеко, на выжженные огнем поля, под пулеметы. Матери Италии, держите их крепче! Сотни, тысячи уже отправились на бойню. Их похитили у детей, их похитили у жен. Вы вскормили их для жизни, не для смерти… Матери Италии, восстаньте!
Ваши сыновья честны, а их превращают в негодяев; они здоровы и красивы, а их калечат; они добры, а их учат убивать…»
Самую горячую часть воззвания Доната подчеркнула самой жирной линией, и Витантонио показалось, что это подчеркивание было сделано поверх другого – возможно, принадлежавшего руке самого Вито Оронцо. На полях мать написала: «Брависсимо!!!» – с тремя яростными восклицательными знаками, а ниже, помельче и с большим знаком вопроса: «Прочитать Витантонио?» Он почувствовал, что в горле снова встает ком, буквы поплыли, и он не смог продолжить чтение.
Господи, как же мать страдала, если она, словно сокровище, берегла это страстное антивоенное воззвание! Изменили бы что-то эти строки, если бы мать дала их прочитать ему? Витантонио подумал, что нет, но наверняка они сделали бы горше его решение взяться за оружие и отправиться воевать. Слова из газеты были исполнены не только страсти, но и здравого смысла – это доказали последние месяцы войны. Но как раз поэтому сейчас они должны были сражаться и разбить нацистов и фашистов. Витантонио отогнал эти мысли, утер слезы и дочитал статью.
В коробке, аккуратно сложенные, лежали еще две первые полосы той же газеты. На одной был перепечатан манифест Социалистической партии Италии, призывавший страну соблюдать нейтралитет в европейском конфликте. Другая открывалась антивоенной редакционной статьей: Abbasso la guerra!
[50] Витантонио удивился, что мать никогда не рассказывала о политической деятельности отца. Даже в последние годы! Ее предубеждение против войны было столь велико, что она постаралась уничтожить все воспоминания о ней. И особенно хотела оградить его от каких бы то ни было политических обязательств.
Витантонио положил вырезки обратно в коробку и взял стопку фотографий. На первой отец, в военной форме, стоял в профиль, держа мать под руку, и тянулся губами к ее щеке, за секунду до поцелуя. Она стояла лицом к камере и кокетливо следила за ним краешком глаза. Лица у обоих были смеющиеся, они казались счастливыми и уверенными в том, что жизнь приберегла для них много радостных мгновений и с ними не может произойти ничего плохого. Должно быть, фотография была сделана осенью 1918 года, когда Вито Оронцо приехал в отпуск. Поднеся карточку к свече, Витантонио поразился своему сходству с отцом, у них было одно лицо, одинаково длинные шеи и широкие плечи. Витантонио посмотрелся в буфетное зеркало и улыбнулся. Вытащил еще одну фотографию. На фоне экзотической декорации с голландскими ветряными мельницами, нарисованной каким-то художником-любителем, под ручку стояли родители, а рядом – Антонио Конвертини и Франческа, и Витантонио изумился еще больше: трудно было поверить, что вторая девушка на фотографии не Джованна! Черные волосы, смуглая кожа, зеленые глаза хохочущей Франчески были ровно те же, что завораживали Витантонио в Джованне. Глаза у матери и дочери были такой невероятной красоты, что иногда при взгляде на них становилось дурно. А когда они от души заразительно смеялись, прекрасные дикарки превращались в сущих ангелов.
Он отложил фотографии и снова взял пачку писем. Развязал ленточку и стал читать их одно за другим в надежде обнаружить какую-нибудь подсказку, которая поможет представить себе родителей – какие они были, о чем говорили то недолгое время, что провели вместе. Ему не повезло, все письма были одинаковые, полные без конца повторяющихся признаний в любви в одних и тех же клишированных выражениях, но Витантонио вспомнил, что в те времена родителям приходилось диктовать свои послания писарю, который всегда прибегал к постоянному набору банальностей.
Он уже хотел положить письма обратно в коробку, когда увидел еще одно, лежавшее отдельно и написанное другим почерком. Оно было датировано текущим годом, всего месяцем ранее.
Бари, 2 ноября 1943 г.
Дорогая Доната!
Приближается день, когда мы распрощаемся навсегда, и я хотел бы в последний раз выразить тебе свое восхищение и уважение. В эти последние недели в больнице я окончательно убедился, что ты обладаешь особым даром помогать людям. Сколько же ты страдала, что видишь чужую боль с первого взгляда! Сколько же ты боялась, что распознаешь чужой страх, прежде чем люди попросят о помощи! Скольким же ты пожертвовала, что тебе не жаль поделиться последним! Чем больше я наблюдал, как ты утешаешь других, тем ближе ты мне становилась и тем больше проклинал я Италию, которая не заметила талантов лучших своих детей и не дала им никаких возможностей.
Ужасное время – и только твое присутствие в больнице давало мне силы и помогало смотреть в будущее. Как больно видеть этих юношей, которых присылают нам с фронта! – они никогда не оправятся от своих ран. Какой ужас написан у них на лице! Как они страдают даже во сне! И как ты умеешь успокоить их ласковым словом, идущим от сердца, заботясь о них так, как тебе хотелось бы, чтобы заботились о Витантонио и Джованне, если бы их ранило.
Я всегда восхищался твоим мужеством, но сейчас я знаю, что мое восхищение переросло в любовь. Чего бы я только ни сделал, чтобы вознаградить тебя за все страдания, чтобы хоть отчасти вернуть тебе то, что ты отдала другим! Быть может, вдали от этой неблагодарной страны мы могли бы построить свой рай, чтобы встретить старость. Но теперь, когда ты окончательно воссоединилась с сыном, ты больше не сможешь с ним расстаться. Мне жаль терять тебя, но я радуюсь, видя тебя рядом с Витантонио и Джованной, когда между вами нет больше наконец ни тайн, ни лжи. Я всегда чувствовал этих детей немного своими – предполагаю, с той самой ночи, когда вы с Франческой посвятили меня в свою тайну. Позже, видя, как они растут, я все больше и больше гордился ими и понимал, что твоя жертва того стоила.
Когда этот кошмар закончится, я уеду далеко. Говорят, на Земле обетованной происходят чудеса. Ты знаешь, что я агностик и не верю в чудеса, творимые богами, но я верю в чудо, творимое народом, с которым история обошлась жестоко и который не дал себя сломить. Ты давно решила, что Пальмизано – твоя единственная родина. Теперь и я понял, что еврейский народ – моя семья.
Ты всегда будешь в моем сердце.
С любовью,
Габриэле Риччарди
Витантонио услышал всхлип и понял, что Джованна проснулась. Он аккуратно сложил все бумаги и вещи, которые еще не просмотрел, поставил коробку на буфет и опустился на пол рядом с Джованной. Обнял ее за плечи и взглянул на балкон. Рассвет едва забрезжил, ледяная декабрьская ночь была поразительно тиха, только запах пожарищ, долетающий из порта, напоминал о трагедии. Витантонио посмотрел на безжизненное тело Донаты, не веря, что все случилось наяву. Он положил Джованне под спину подушку и опустил руку на ее живот. Вдруг он заметил, что все еще держит в руке письмо доктора, и сказал:
