– И ты что?
– Я? А шё я мог им сказать? После атаки осталось нас человек 15 из 170 списочного состава. И смотрю, все против меня. Может и не все… Кто знает? Но никто ничего… Ни полслова… Я им сказал, шё если это спасет им жизнь, то пусть так и будет. На том и разошлись.
– И что было дальше? Как это все закончилось?
– Ну… Я живой, как видишь. Война – это не то, шё в книжках пишут. Обстановка меняется быстро. Только тут были наши, через 5минут, уже немцы. И наоборот. Так и с нами вышло. Только казалось, шё мы в окружении, как смотришь – уже наши особисты в окопе.
– А особисты, это кто?
– Особисты – это… Как тебе сказать? Это – такие… Они проверяют кто как себя вел в бою. Понимаешь? Не было ли пораженческих настроений, случаев паникёрства, агитации за переход на сторону врага. Понятно?
– Да, да. Понятно.
– Во. Хорошо… И, вот, смотрю, наши в окопе! Потом пришли особисты! Они сразу ко мне. Их старлей со мной за руку, представился. «Доложите обстановку!» – говорит.
– Ты ему все рассказал?
– А шё, не надо было?
– Не знаю, па.
– Сынок! Это армия. Ты когда-нибудь сам станешь солдатом. Все поймешь. То, шё сделали эти… даже не знаю, как их назвать, называется предательством и дезертирством. На войне за это полагается расстрел.
– Их расстреляли?
– Не знаю. Серьезно! Их сразу арестовали и забрали. Думаю, да. Расстреляли. В лучшем случае – штрафбат.
– А штрафбат – это что?
– Штрафбат – это штрафной батальон. Туда направляли солдат для дальнейшего прохождения службы. И не просто солдат. А тех, кто нарушил присягу или дисциплину. Им давали возможность искупить свою вину кровью.
– И сколько они там служили?
– По-разному. Обычно служба там была, шё называется, до первой крови. То есть, получил тяжелое ранение – искупил вину. Но их же посылали в самое пекло. Так шё они редко живыми оставались. Тебе эти рассказы неприятно слышать, да?
– Как-то страшно становится.
– Вот, поэтому, я тебе ничего не рассказывал раньше. Всему свое время. Жизнь – очень сложная штука. И я бы сказал, жестокая. Выживает сильнейший. Но это я тебе рассказал, шё бы ты знал, как все это для меня начиналось. Потом, все наладилось. Человек привыкает ко всему.
– Ты сейчас подходишь к самому интересному?
– А то было неинтересно?
– Очень интересно. Но я жду… Сам понимаешь…
– Конечно. Я понимаю. Но без этого, не поймешь того. Да… Так вот… Прослужил я так до 44 года. А ты должен знать, что уже в это время, мы начали воевать грамотно, по науке. Немцу пришел конец. Вопрос был только во времени. Когда? Вот и все! Да и молодое пополнение стало приходить более качественное.
– Как это, качественное?
– Стали призывать 1925-й, 26-й годы. А шё это значит?
– Не знаю.
– О! Не знаешь. А я тебе скажу. Это значит, шё люди 25-го, 26-го годов рождения уже родились в более благополучное время. Уже советская власть была в силе, наладили более-менее жизнь. Питание стало лучше. Не то, шё сейчас, конечно. Но и не то, шё было сразу после Гражданской войны. Понимаешь? Уже люди приходили в армию грамотные. В школе учились. Да и количество призывников было намного больше. В общем, это было совсем другое дело. Но и это не всё. Войска стали после нескольких месяцев боев выводить в глубокий тыл на переформирование, отдых, лечение. И, вот. Как-то раз, дело было, примерно, в мае 44-го, нас отвели в тыл. Я попал в город Кисловодск. Это на Северном Кавказе. Я был ранен, и меня поместили в госпиталь. Госпиталь находился в помещении санатория ЦК ВКП(б). Шё тебе сказать? Если я раньше и думал о рае, так это был он. Палаты… чистота… медобслуживание… А кормежка! И шё интересно. На фронте давали, конечно, американские консервы. А тут было и мясо, и масло, и шоколад все американское. И даже сигареты. Мама дорогая! И всего навалом! Ешь, не хочу! У нас называли эти столовые «обжираловки».
– Это всех так кормили?
– Офицеров, всех, конечно.
– А солдат?
– У солдат были отдельные столовые.
– И на фронте так?
– В полевых, то есть, в боевых условиях, нет, конечно. Кто тебе будет там отдельные столовые разводить? А в расположении частей, да, были отдельные столовые. А как же?
– А как же равенство?
– В армии никакого равенства нет! Какое равенство в армии? Есть начальники, и есть подчиненные. Во что превратится армия, если там будет равенство?
– Чего ж тогда на фронте не было отдельных столовых?
– Ну, как ты себе это представляешь? Я буду давиться шоколадом, а боец – сухарем? Все делили поровну. И спирт, и курево.
– А солдатам, какие сигареты давали?
– Солдатам положена была махра. Махорка, то есть. Офицерам – папиросы. Но мы все делили по-братски.
– А в тылу уже было не так?
– Да. В тылу уже было все так, как положено – солдатам отдельное довольствие, офицерам – отдельное.
– Классно! Даже сигареты американские! Можно было набрать и потом продать!
– Кому ты там продашь? И за шё? У кого из офицеров были родственники живы, тем посылали посылки. А мне кому посылать? Видел бы ты тех гражданских! Ужас! Кожа да кости! Пацаны стояли у ворот санатория, ждали, пока кто-то им шё-нибудь не даст покушать. Постовой их гонял.
– Чего?
– Не положено. Военный объект. Ты шё это, сынок? А? Жалко? Мне тоже. А шё можно было сделать? Украдкой вынесешь, дашь им шё-нибудь. Но если увидят, могли отдать под трибунал за разбазаривание народного имущества. Такие были времена… Да… Так слушай дальше. И, вот, я как-то после обеда потерял бдительность, как говорится. Сказал шё-то вроде того, шё хорошё же загнивает капитализм, если всего вот так навалом. Всё! Вечером за мной пришли.
– Как пришли? Кто?
– Кто? Помнишь, я тебе рассказывал про особистов? Так вот, они.
– И что они сказали?
– Ничего. Они вообще мало говорят. Уточнили фамилию, звание. Я ответил. Сказали: «Собирайтесь! Пройдемте с нами! Вы арестованы!» И все. Отобрали документы, руки за спину, посадили в машину и отвезли в штаб. Я до этого думал, шё меня так просто уже не испугать. Так я тебе скажу, шё я таки испугался. И очень.
– Почему?
– Потому шё отвезли меня в особый отдел. Они уже тогда были СМЕРШ. То есть Смерть Шпионам, военная контрразведка. Сидели там у нас сынки каких-то начальников. В основном, нацмены. Довольствие получали фронтовое, а были в кабинетах за 500 километров от фронта. Им надо было шё-то делать, изображать работу, искать врагов советской власти. Иначе бы их отправили на фронт. А кому из них этого хотелось? Вот они и выдумывали себе всякую ерунду. Людей отдавали под трибунал. Я понял, шё мне пришел конец. Отвертеться от них не получиться. Но шё ты думаешь? Заводят меня в кабинет, и я вижу полковника за столом. Весь седой. Он поднял голову, я смотрю – еврей, фронтовик. Он на меня посмотрел, потом взял папку с моими документами. Я так понял. Читал и молчал. Поднял на меня глаза и говорит: «Ты, я смотрю, 24-го года?» «Так точно, товарищ полковник!» «У меня сын был такой, как ты. Погиб… Ты, что же это, старший лейтенант, длинный язык имеешь?» «Никак нет!» «А что ты там болтаешь про капитализм?» «Так это я в шутку». «В шутку? Ты знаешь, что бывает за такие шутки?» «Так точно!» Он замолчал. Потом говорит: «Ладно. Можешь идти». «Куда, товарищ полковник?» «В госпиталь возвращайся. Свободен!». И отдаёт мне документы. Я ответил «Есть!», и через секунду меня уже там не было. До госпиталя было далеко. Но у меня как будто крылья были за спиной. Пришел уже туда под утро. Прошел КПП, вхожу в палату, а там на моем месте спит человек. Представляешь? Врачи уже меня похоронили. Никто не верил, шё я вернусь. Дождались утра, и меня определили в другую палату.
