План, составленный Лану, был подорван в одной из самых существенных и важных частей, но восстание не было этим остановлено. Приготовления были сделаны в таких обширных размерах, что оставалась еще надежда привести дело к успешному окончанию. Едва только двор успел окончательно установиться в Венсенне, как в провинции стали приходить самые неутешительные вести. 10 марта восстание началось одновременно во всех западных и южных провинциях. В Сентонже, Они, Пуату и соседних провинциях гугеноты под предводительством Лану и его подчиненных успели захватить в свои руки значительное число крепостей. В ночь со вторника на среду (во время масляницы) захвачены были Люзиньян, Мелль и Фонтенэ; в течение следующих дней и все окрестные укрепления попали в руки гугенотов. Город Пон (Pons) был сдан сьеру де Плассак самими жителями; Ройан и Буттевиль взяты приступом; Тонней-Ша-рант, Сен-Жан д’Англь и Тальмон были захвачены хитростью; замок Рошфор взяли рошельские войска под командою самого Лану. В течении одной недели вся страна, за исключением городов Сент (Saintes) и Сен-Жан д’Анжели, была занята кальвинистами
[1596]. В то же время гугеноты областей Велэ, Виваре и Фореза поднялись всею массою. Лион был обложен; Оранж захвачен. В Лангедоке Данвиль отказался исполнять приказы короля и не препятствовал гугенотам брать замки и города
[1597]. В Дофине Монбрэн и Ледигьер продолжали с успехом начатое ими еще прежде восстание. Нормандия была наводнена гугенотскими отрядами под предводительством Гитри и Коломбье-ра, и в то же время Монгомери со всеми своими силами высадился в Котантене и успел поднять на ноги всех гугенотов и недовольных
[1598].
Сильная тревога, страшное беспокойство господствовали при дворе. Успех восстания был слишком велик, слишком мало было подготовлено правительство к вестям, которые оно получало ежедневно. Войск почти не было; солдаты были распущены по домам; защищать короля и столицу было некому, и Екатерина Медичи прибегла в крайности к ножу убийцы, к переговорам. Бем, убийца Колиньи, был послан в Пуату. Ему поручили убить Лану. Но его узнали, схватили и отправили в крепость Буттевиль. Лишь одно бегство спасло его от казни
[1599]. Не большим успехом увенчались переговоры, завязанные при посредстве Тюренна, изыскивавшего средства улизнуть от двора, с вождями восстания в Нормандии. Правда, Гитри явился в Венсенн; но король не успел уверить гугенотов в своем желании гарантировать их права и вольности. Гитри, сопровождаемый Тюренном и тремя королевскими послами, вернулся в Нормандию и вместе с Коломбьером укрепился в Сен-Ло, жители которого приняли его с распростертыми объятиями
[1600]. На предложения короля никто не хотел обращать внимания. Недоверие и презрение к правительству стали так велики, что Коломбьер заключил под стражу королевских послов. На их жалобы и протест он не обратил никакого внимания. «Всякое недоверие дозволено тем, кого так часто и так коварно обманывали. В наших руках находится оружие, на котором, я надеюсь, лежит благословение божие, и мы отомстим убийцам»
[1601].
Ввиду такого положения дел, правительство решилось прибегнуть к энергическим мерам. Ла Моль и Коконна, с их сообщниками, были заключены (10 апреля) в тюрьму; та же судьба постигла и невинного Монморанси, явившегося в Венсен, несмотря на предостережения Тюренна, и непричастного к делу Коссе. У герцога и у короля Наваррского отняли шпаги и подвергли их домашнему аресту. Король нарядил суд под председательством Де Ту
[1602] над заговорщиками, и Ла Моль, Коконна и их сообщники были призваны дать ответ. Они сознались во всем, приняли на себя всю вину. Пытка, которой подвергли их, вынудила у Ла Моля сознание; Коконна раскрыл все добровольно. Алансон, призванный к допросу, струсил и стал складывать вину на других. Лишь один король Наваррский явился смелым обличителем правительства на суд. Правительство узнало все планы заговорщиков, как и имена их. Имея многих из них в руках, оно думало запугать остальных страшною казнью над главными виновниками и навсегда отнять у Алансона смелость начинать предприятия во вред правительству.
Ла Моль и Коконна были признаны главными виновниками: их обвинили в государственной измене, в заговоре против короля с целью умертвить его при помощи магии. По решению Парламента они были присуждены к обезглавлению и четвертованию. Правительство казнило в их лице ту партию, которая угрожала ему в будущем большими опасностями и которая стремилась в союзе с гугенотами низвергнуть существующий порядок дел. 30 апреля 1574 г. обвиненных повели из башни Турнель на Гревскую площадь при громадном стечении народа, не перестававшего петь Salve Regina. Измученные, истерзанные пытками, полуживые взошли оба они на эшафот. Их убеждали вновь сознаться в своей вине, и они сознались в ней. Ла Моль стал на колени, и палач завязал ему глаза. Paladin de la cour не произнес ни слова, выдержал роль свою до конца. Топор палача снял ему сразу голову. Коконна подвергся той же участи; но, стоя на эшафоте, он взволнованный и бледный обратился к народу с речью. «Вы видите, что здесь творится, вскричал он: маленьких людей казнят, тогда как больших оставляют в покое». Затем он опустился на колени и сложил голову свою на плахе.
Правительство не достигло цели и здесь. Восстание все более и более усиливалось, а заключение в тюрьму заведомо невинного маршала Монморанси вызвало лишь еще большее неудовольствие в среде знати, и Данвиль еще решительнее стал склоняться в пользу гугенотов. Преследование Тюренна повело к тому же, если еще не к худшему результату. Он бежал в Овернь, сначала в замок Жоз, а потом в Тюреннь, и стал во главе восстания
[1603]. Его обширные связи, роль, которую он играл в этом крае, давали ему возможность найти многочисленных приверженцев, и правительство встретилось еще с одним затруднением, ему пришлось бороться еще с новою силою. Такой же успех имело и приказание, данное Алансону и королю Наваррскому, написать по манифесту, с целью оправдать их поведение, выставить их верными слугами короля
[1604]. Манифесты были написаны и разосланы; оба принца отреклись от участия в заговоре, объявили лжецами всех тех, кто обвиняет их в нем. Но манифестам не поверил никто; все знали цену подобных заявлений.
