– Я уже убивала раньше, – прошептала она, вспомнив почему-то не Торна или тюремщика, а Мерна. Его убийство было проявлением милосердия… по крайней мере, так ей тогда казалось. Тишина камеры давила на нее, и мгновение спустя она уже опустилась на колени перед решеткой, стиснув прутья.
– Эй, там! Рисовальщик!
В соседней камере царило молчание.
– Вы давно там?
Снова молчание. Как заставить его говорить? Келси немного подумала и решилась:
– Я видела ваши пушки на поле битвы. Невероятное оружие.
– Вы видели, как они стреляют? – спросил он.
Келси нахмурилась, собираясь солгать, но затем сказала:
– Нет. Их не стали использовать против нас.
Мужчина невесело рассмеялся.
– Потому что не могли. Им так и не удалось заставить их стрелять. С моим орудием все было в порядке, а вот химику Красной Королевы, работавшему над рецептом пороха, не удалось добиться результата.
Келси оперлась спиной на решетку. Сколько же времени они потратили на эти пушки, пытаясь вывести их из строя; ей хотелось ударить себя.
– Вас провели, – сказал мужчина и добавил после долгого молчания: – А что, тирийская армия действительно была уничтожена?
– Да.
– А генерал?
– Бермонда убили, – ответила Келси. Умом она понимала, что должна оплакивать человека, посвятившего службе всю жизнь, но у нее не получалось; Бермонд был реакционером, и часто мешал ей. – Его помощник сейчас командует остатками моей армии. Но их недостаточно даже для формирования сил городской полиции.
– Какое несчастье. Потребуется не одно поколение, чтобы восстановить армию из ничего.
– У нас только три года.
«А может и меньше», – прозвучало у нее в голове. При мысли о Святом отце во главе вооруженного легиона внутри Келси вспыхнуло пламя. Даже если Святой отец потерпит неудачу, остается еще Роу Финн со своими монстрами, идущий следом.
– Три года, да? – Ее сосед хмыкнул. – Удачи.
– Как вы здесь оказались? – спросила Келси просто чтобы поддержать разговор. Ей не хотелось сидеть одной в темноте. – Вы же попали в рабство, да?
– Да.
– Мне говорили, что Красная Королева обращается с ценными рабами, как со свободными людьми. А вы одаренный инженер. Почему же вас заперли в подземельях?
Мужчина надолго замолк. Сердце Келси упало, и она снова вцепилась в прутья решетки, чувствуя, как впивается в колени шероховатый камень пола.
– Пожалуйста, поговорите со мной. Я сойду с ума в тишине.
– Полагаю, просьба королевы – это не пустяк. Даже королевы в заточении.
Ножки стула проскрежетали по полу, когда мужчина поднялся из-за стола, и до Келси донесся шорох бумаги.
– Это все не так уж важно. Раз в неделю мою камеру обыскивают, чтобы убедиться, что я не придумал ничего чересчур впечатляющего. Но когда меня швырнули в тюрьму, все мои записи и чертежи просто сгребли в кучу и доставили сюда. До сих пор она не попадалась им на глаза, но именно из-за нее я здесь. Взгляните.
Секунду спустя скомканный лист бумаги упал перед решеткой камеры Келси. Она протянула руку и схватила его, затем расправила и разгладила на полу. Бумажка напоминала рекламу, но поднеся свечу ближе, Келси поняла, что это политическая листовка, написанная красивым почерком сразу и по-мортийски, и по-тирийски.
Люди Мортмина!
Вы устали быть рабами? Устали трудиться не покладая рук, чтобы удовлетворить чудовищные аппетиты власть имущих? Устали смотреть, как уходят на войну ваши сыновья, возвращаясь с пустыми руками, или не возвращаясь вовсе? Хотите лучшей жизни? Вступайте в наши ряды.
– Так вы были мятежником, – прошептала Келси.
Довольно умно придумано, с этой листовкой. Написана простым, грубоватым языком, но Келси полагала, ее текст нашел отклик во многих сердцах.
– Я не был мятежником, – возразил ее сосед. – Я просто изготовлял для них такие листовки время от времени, чтобы заработать пару монет на собственные нужды. – Его слова были пронизаны самоиронией. – Это был замечательный способ бунтовать, не подвергая себя настоящей опасности.
– И все же вы здесь, – рассеянно заметила Келси, все еще изучая листовку. Бумага была обычной, хоть и отличного качества, вроде той, которую Арлисс использовал для ее Билля о Регентстве. Но какая-то странность в тексте цепляла ее взгляд. Келси поднесла свечу как можно ближе, и прищурившись, стала изучать отдельные буквы. Две и в словах Люди Мортмина казались одинаковыми, абсолютно одного размера, без единого отличия. Даже яркость черных чернил была той же самой. Взгляд Келси метался от слова к слову, от буквы к букве, в поисках отличий или описок…
– Великий Боже, – выдохнула она.
Листовка не была рукописной, она была напечатана.
* * *
Ивен не мог даже вообразить, что Тирлинг такой огромный.
Он вырос в Новом Лондоне и ни разу за всю жизнь не покидал этот город. В его понятии королевством была вся земля от реки Кадделл и до самого горизонта. Но вот отряд Королевской Стражи достиг дельты Кадделла, а земля все не кончалась. Затем и Крита из реки превратилась в луга, а вдалеке показались горы, которых Ивен никогда прежде не видел, и которые теперь становились все ближе. Спасение Королевы было ужасно важным делом, и Ивен понимал это. Но ему все равно казалось, что его ждет невероятное приключение.
Они разбили лагерь в ложбинке между двух высоких холмов. Булава отправил Ивена охранять лагерь с запада, на случай если кто-то попытается приблизиться. По пути они встретили несколько больших групп людей, и от Корина Ивен узнал, что это беженцы, возвращающиеся домой из города. Если бы он заметил приближающихся к лагерю людей, то должен был прогнать их прочь, потому что никто не должен был знать, что Булава покинул Новый Лондон. Ивен относился к своим обязанностям дозорного очень ответственно, и все равно жалел, что не хватает времени на рисование. Карандаши и бумагу он вез с собой в седельных сумках. Ему и в голову не приходило, какой огромный мир раскинулся между этими холмами.
Булава сейчас был в центре лагеря, держал совет с генералом Холлом и посланцем из Мортмина. Ивен не принимал участия в совете, но его это ничуть не огорчало. Он не знал, зачем вообще Булава взял его в это путешествие, но был рад этому; дорога спасала его от мыслей об отце. Два месяца назад папа умер, и ранним утром Ивену с тремя братьями пришлось опустить его тело в могилу. Ивен старался не вспоминать об этом дне, но тот часто вставал перед его глазами. Он тогда плакал, но тут не было ничего страшного; Питер тоже плакал. Просто Ивену не нравилась мысль о том, что отец лежит в ящике из светлого дуба, и только тонкие деревянные стенки отделяют его от подземной темноты.
– Ивен!
