Закончив, посол откидывается на кровать, дыша, как загнанная лошадь, галопом промчавшая пять сотен ли. Его грудь – пупырчатая и упругая, как у ощипанного цыплёнка – вздымается и опадает в бешеном ритме. А щёки такие же красные, какими были увядшие розы.
Я лежу, не двигаясь, и смотрю на потолочные плитки. Девушка, которая жила здесь до меня, разрисовала потолок крошечными золотыми звёздочками. После долгих месяцев разглядывания я вижу их даже с закрытыми глазами. Знаю искусственные созвездия лучше настоящих звёзд, которыми мы с Цзин Линь всегда любовались в окно спальни. Звёзд, которые венчали горы и орошали светом рисовые поля. Которые действительно сияли.
Я смотрела на них ради этого сияния. Небесные драгоценные камни, серебристые, мерцающие и прекрасные. Цзин Линь смотрела на них ради названий, историй. В детстве мама рассказывала нам о звёздах всё, что знала сама. О Белом западном Тигре, показывающемся на небе, когда листья на деревьях гинкго желтеют и опадают. О Лазурном восточном Драконе, встречающем первые весенние побеги.
Но Цзин Линь было мало маминых историй. Она продолжала любоваться на звёзды, интересоваться ими с бесконечной жаждой, которую я никогда не могла понять. Задавала вопросы, на которые у нас не было ответов.
Ближе всего мы с сестрой были, когда наши восторги сталкивались и на небе появлялись падающие звёзды. Цзин Линь всегда замечала их первой. Её взгляд был острее, быстрее замечал мерцающий в темноте свет. Дыхание ускорялось, становясь порывистым и восторженным, и она указывала туда, где небо сливалось с землёй. Дёргала меня за руку.
– Скорей, Мэй Йи! Загадывай желание!
Я всякий раз хмурилась и всматривалась во тьму. В душе моей таилось столько разных желаний. Невозможно было выбрать какое-то одно.
– Я не знаю.
Моя маленькая сестрёнка вздыхала, резко, остро, как умела только она.
– Чего тебе хочется больше всего на свете?
Я не знала. Никогда не знала. И вместо ответа задавала тот же вопрос ей. Пальцы сестры, полные удивительной силы, сжимали мои.
– Хочу, чтобы мы с тобой всегда были вместе. Подальше отсюда. Подальше от боли.
Посол кладёт на меня руку, спугивая воспоминания о голосе сестры, словно дикую кошку. Жар его больше меня не пугает. Он повсюду, обволакивает меня своей тяжестью, словно одеяло.
Мы лежим так долгое время. Кожа к коже, под фальшивыми звёздами. Звёздами, ни одна из которых никогда не упадёт.
16 дней
ДЭЙ
Я не верю в призраков, как бабушка, которая каждое утро на рассвете стояла на коленях в зале предков с дымящейся палочкой благовоний в руках и подношениями в виде апельсинов и рисовой водки. Я всегда считал, что глупо напрасно тратить фрукты и хорошее пойло на мертвецов. На тех, кто молчалив, кто давно уже мёртв.
Но его дух преследует меня.
Брат приходит ко мне во снах. В одном и том же кошмаре, который я вижу каждый раз, закрывая глаза. «Ночь, которая изменила всё» крутится на повторе. Голос брата громыхает и жалит, ничуть не изменившись за годы смерти.
– Не делай этого, Дэй. Ты не такой. – Он всегда настигает меня, вцепляется в край толстовки. Пытается остановить. – Ты хороший человек.
А потом появляется кровь.
Очень много крови. На моих руках. На его теле. Она льётся, хлещет абсолютно невероятным образом. Как в старых мультфильмах, которые мы смотрели в детстве, где красная волна плещет фонтаном. Я пытаюсь остановить её, держу брата за руку. Тепло его последнего вздоха закручивается в зимнем небе подобно вопросу. Неправильный знак. Жизнь должна завершаться иначе. Твёрдой точкой. Не так…
Я просыпаюсь, сердце дико стучит, а грудную клетку сдавливает болью. На старом белом кафеле нет ни капли крови. Лишь нарисованные мной линии, ровные и угольно-чёрные. Линии, которые я день за днём стираю, размазывая пальцами.
Сажусь, смаргивая остатки кошмара.
Ничего не изменилось. Шрам по-прежнему на месте. Брат мёртв. Я заперт в ловушке Хак Нама, а на стене осталось шестнадцать линий, намекающих, что скоро – ох, как скоро – время моё выйдет.
В глубине души мне не верится, что пацан придёт. Прислонившись к стене, я стою напротив борделя Лонгвея и нервно барабаню пальцами, отсчитывая секунды. Йетиподобный громила-охранник заслоняет вход, следя за мной сквозь щёлочки глаз.
Пытаюсь его игнорировать, сосредоточенно рассматривая бумажные фонарики, висящие над входом. Их алое свечение сливается с драконом, вырезанным на двери. Символ Братства: зверь цвета судьбы и крови, нарисованный на стене каждого здания в Хак Нам. Напоминание, что всё здесь принадлежит им. И все.
Минуты всё тянутся, и я начинаю подозревать, что пацан оказался слишком умён. Должно быть, унюхал опасность. Пальцы мои отбивают дробь быстрее праздничных барабанов, когда Цзин, наконец, выскакивает из теней.
Возможно, всему виной дрожащий свет фонарей. Или остатки кошмара, ещё застилающие глаза. Как бы то ни было, лицо мальчишки поражает меня. Тревожное, с резкими чертами. Идеальный коктейль волнения и жестокости.
Прямо как у брата.
– Что-то не так? – Цзин ступает в одинокое пятно света, и наваждение пропадает. Сходство с братом растворяется, сминается, как калька. Передо мной стоит простой уличный мальчишка. Взгляд его тяжёлый и недоверчивый. Руки крепко скрещены на груди.
– Нет, ничего. – Я сглатываю воспоминания (сижу на стабильной диете насильственной амнезии) и отлепляюсь от стены. – Идём. Не стоит опаздывать.
Охранник-йети отходит в сторону, и дверь в логово дракона распахивается, пропуская нас. Клубы опиумного дыма – сладкого, землистого, терпкого и удушливого – плывут по коридору мимо запертых дверей.
Я задерживаю дыхание и скидываю обувь, добавляя её к ровному ряду тапочек и кожаных туфель на мраморном крыльце. Цзин замирает у меня за спиной, рот его кривится, когда пацан опускает взгляд на свои ботинки.
– Ничего с ними не случится. В ином случае я куплю тебе новые за свой счёт. – Обещания легко срываются с губ, лишь бы заставить пацана пошевеливаться. Мы и так почти опоздали, нельзя, чтобы Лонгвей что-то заподозрил. – По размеру.
Наконец-то мальчишка разувается. Мы идём по коридору в сторону салона.
Здесь дым становится гуще. Вокруг ковра расставлены длинные диваны, которые сейчас занимают лучшие бизнесмены Сенг Нгои. Костюмы их мяты, невидимая опиумная тяжесть придавливает руки к полу. Уверен, место это не настолько шикарно, каким пытается выставить его Лонгвей. Всё здесь отдаёт позёрством, кажется выцветшим. Один уголок ковра истрепался. Обивка диванов покрылась пятнами от дыма. На алых с золотом гобеленах полно дыр. До той ночи, которая изменила всё, я бы назвал это место дырой. После двух лет гигантских крыс и заляпанных дерьмом улиц бордель похож на императорский дворец.
