Последний раз Семён Романович пытался спасти сына 16 лет назад. Через три года после приезда Михаила в Россию. Поступив в полк, юный граф немедленно влип, как казалось послу, в дурную кампанию. Крепко подружился с «развратником и пьяницей» Мариным, детиной старше Михаила на семь лет, одним из самых активных участников убийства Павла, «циником и поэтом». К тому же столичная родня — Нарышкины, — у которых Михаил бывал постоянно, вели рассеянный образ жизни. Их дом ещё во времена Екатерины славился барским хлебосольством. В нём никогда не смолкал праздник. Обеды, балы, музыкальные вечера сменяли друг друга, ни часа не предоставляя будням. Этот весёлый вихрь закружил Воронцова, но при всей пленительности такого бытия молодой граф не терял голову и был вполне самостоятелен. Этого-то отец и не мог понять. Точь-в-точь как сейчас. Обеспокоенный судьбой сына, посол явился в Петербург вместе с Катенькой. Как будто по делам, а на самом деле хлопать крыльями над отпрыском. Михаил, и без того уставший от опеки многочисленной русской родни, быстро нашёл выход — подал рапорт с просьбой перевести его в действующую армию на Кавказ и, к немалому удовольствию родителя, покинул развратную столицу.
О том, что на Кавказе постреливают, посол догадался только после истории в Закатальском ущелье, когда имя сына было опубликовано в «Ведомостях» в списке погибших. Катенька вскрикнула и упала в обморок, а старый граф почувствовал, как ледяная спица проколола его от темени до сердца. Несколько мгновений он не мог выговорить ни слова, потом попытался встать — тогда-то ему впервые изменили ноги.
Теперь Семён Романович хотел защитить наследника от польской шлюхи, окрутившей его дорогого мальчика. Но её мамаша нанесла запрещённый удар. Когда сын переступил порог кабинета, старый граф жестом пригласил его подойти к столу. Не проронив ни слова, он указал Михаилу на конверт, лежавший на серебряном подносе. Широкий, из голубой бумаги с рябью водяных знаков, он содержал в себе тончайший веленевый лист с золотым обрезом и был исписан мелким дамским почерком.
«Милостивый государь, граф Семён Романович, — прочёл Воронцов по-французски. — С чувством искренней сердечной радости мы узнали о помолвке вашего сына с нашей фрейлиной Елизаветой Браницкой. Наблюдая сию девицу от первых её опытов в свете, мы отдаём должное вкусу и благонамеренности графа Михаила Семёновича. Трудно сделать лучший выбор. С материнской нежностью свидетельствуем, что такая ангельская душа, как Лиза, только и может составить счастье человека заслуженного, с благородными чувствами и возвышенным сердцем. Кротость, красота и истинное целомудрие — суть украшения сего небесного существа. Мы счастливы сообщить, что даём своё позволение фрейлине графине Браницкой вступить в семейный союз с графом Михаилом Семёновичем и от души благословляем этот брак, который, без сомнения, послужит вящим украшением российского дворянства.
Остаёмся к Вам с неизменным благоволением.
Наше Императорское Величество
вдовствующая императрица Мария.
Наше Императорское Величество
императрица Елизавета.
P. S. Памятуя о том, что дочь Ваша Екатерина пребывает в замужестве в Англии, мы тем более рады, что сын нашёл себе достойную супругу в Отечестве.
Мария Фёдоровна».
Последние слова били старого графа в самое сердце. После них он уже ничего не мог поделать. Десять лет назад, когда Катенька выходила замуж за графа Пемброка, посол обратился к вдовствующей императрице с просьбой разрешить брак фрейлины Воронцовой. Мария Фёдоровна дала согласие, но не преминула заметить, что лучше бы отец отдал девушку за русского. Таким образом, простая формальность превращалась почти в услугу. Своего рода исключение из правил, на которое закрывали глаза.
Теперь государыня-вдова не просто разрешала брак Лизы, а благословляла его, причём вдвоём с невесткой, на два голоса. Пренебречь столь откровенно выраженной волей двух императриц бывший посол не мог, тем более после истории с Катей. В противном случае о «неизменном благоволении» пришлось бы забыть.
Старая стерва графиня Браницкая подстраховала свою дочь. Написала сердечной подруге-императрице, и та, опережая события, послала в Лондон письмо. Теперь поворачивать было поздно. Даже если бы этого захотел сам Михаил.
— Вот твоё благословение, — бросил Семён Романович. Его длинные фамильные губы тряслись, совсем как у сына в минуты гнева. — Теперь уж делать нечего. Женись. Но ни моей, ни Катиной ноги на этой свадьбе не будет. Скажешь, что я болен, немощен и стар. Смотреть не могу на такое поругание нашей семейной чести.
Михаил почувствовал, что его собственный рот начинает кривиться.
— Для меня бесконечно ценны слова её величества, — проговорил он. — Но они не могут заменить вашего благословения. Неужели вы откажете мне? Что я сделал против вас такого, что, как Каин, должен уходить с проклятьями?
Молодой граф ещё секунду смотрел на отца, а потом опустился на колени.
— Я буду здесь стоять до тех пор, пока вы не благоволите дать своё согласие и не разрешите мне после свадьбы привезти молодую жену к вам в дом.
При виде такой упорной покорности Семён Романович разволновался пуще прежнего, зашмыгал носом, поспешил выйти из-за стола и поднять сына:
— Бог с тобой, Миша. Кто же знал, что ты дошёл до такой крайности? Венчайся, раз решил. Помянешь потом мои слова. Поздно будет. — Старик сжал ладонями плечи сына. — Одно держи в голове твёрдо: мы твоя семья и, что бы ни случилось, по службе ли, приватным ли образом, мы всегда тебя примем. Любого.
Семён Романович заплакал.
— Так почему же не хотите приехать на свадьбу? — Михаил уже стоял, поддерживая отца, потому что старик шатался от волнения.
— Не проси, — отрезал тот.
Граф понял, что получил и так слишком много. И с сокрушённым сердцем должен был отступиться.
Вечером, когда Катенька уже уложила детей, они с братом сидели в углу большой гостиной под семейными портретами Пемброков кисти Ван Дейка и пили чай с апельсиновым ликёром. На столе в плетёной соломенной вазочке стояли любимые Мишины печенья с корицей. Бок белого фарфорового молочника нагрелся от камина, и сливки были тёплыми.
Деликатный лорд Пемброк покинул их, понимая, что брату с сестрой надо поговорить. Воронцов любил Георга — ровного, доброжелательного человека, старого друга отца, преодолевшего немало препятствий, чтобы жениться на дочери русского дипломата. Они жили давно и счастливо, воспитывая кучу детей, общих и от первого брака Георга.
Катенька, когда-то стройная большеглазая девушка, теперь раздалась, но ещё далеко не отцвела. Её тёмные гладкие волосы отливали в свете камина красным деревом. А круглые, всегда чуть удивлённые очи, казалось, заглядывали в душу. С годами она всё меньше говорила по-русски. Только с братом и отцом. Дети уже практически не знали языка снежной родины. Вот и сейчас леди Пемброк то сбивалась на французский, то порывалась назвать графа Майклом.
