Последние три года превратились для царя в бесконечное странствие — с конгресса на конгресс, из Вены в Берлин, Петербург, Варшаву... Его партнёры, противники и возможные друзья были неуступчивы, капризны и себялюбивы. Он, как нянька, носился по Европе, пеленая новорождённое дитя Священного союза сотнями подписанных соглашений. Минутами казалось — это нужно ему одному. Но Александр гнал от себя злую мысль. Пройдёт время, и ему скажут спасибо. Немцы и австрийцы не пожелали отделить по жалкому куску польских земель, чтобы исправить несправедливость, совершенную предками. Между тем спокойствие Польши — один из залогов тишины в Европе. Оставить её так — разорённой, разделённой и бесправной — значит превратить в очаг постоянного недовольства. Где бы ни вспыхнула революция, поляки немедленно примкнут к ней, озаботив союзников бунтами в тылу. Никто этого не понимает. Слепцы!
Но трижды слепцы сами поляки, требуя всего сразу! В политике надобно уметь ждать. И быть благодарным. Подобные добродетели не согласовывались с характером нации. Крикливые и буйные, как дети, ляхи хотели и свобод, и независимости, и потерянных земель немедленно. А сами только всё портили, при каждом удобном случае кусая Россию. Александр никогда не испытывал к Польше ненависти. Напротив, питал чувство горячего стыда за те несчастья, которые принесла соседям его бабка Екатерина. Конституция 3 марта и восстания Костюшко вызывали в нём волну искренней симпатии, особенно укрепившуюся под влиянием Адама Чарторыйского.
В юности они были друзьями. Даже больше — братьями. В какой-то момент им довелось даже разделить одну женщину — императрицу Елизавету. Молодой государь не хотел, чтобы жена своей ревнивой кротостью мешала ему ощущать полноту жизни. И сам свёл её с другом. От Адама она родила девочку, которая вскоре умерла. Сейчас Александр Павлович мог бы считаться отцом ребёнка своего главного политического оппонента. Такие прихотливые узоры иногда выплетает судьба.
Отчего в мире невозможна идеальная дружба? Грубые грани реальности рвут её в клочья. После восшествия на престол началась утомительная работа. Государственные дела тянули императора в одну сторону, душа — в другую. Адам настаивал на восстановлении Польши. Но для этого пришлось бы ссориться с австрийцами и пруссаками. А немцы — союзники против Наполеона. Александр сделал выбор. Адам отошёл в тень. Без объяснений. Даже без официальной отставки.
Грозный 1812 год окончательно разъединил их. Когда началась война, в Варшаве собрался сейм под председательством старого князя Чарторыйского, призвавший всех поляков взяться за оружие и вместе с французами идти на векового врага. 22 июня, в самый день нападения Наполеона, Адам писал бывшему другу: «Имя Польши произнесено! Оно излетело из уст моего отца. Спасение родины имеет для меня священное значение. Не желая участвовать в войне, я еду на воды в Богемию». В тот момент император так нуждался в поддержке! Когда принесли письмо от бывшего друга, он едва не выхватил его из рук адъютанта...
Полгода спустя неприятель был разгромлен и покатился в обратном направлении. Адам осмелился вновь взяться за перо. Два его письма Александр бросил в огонь, не распечатав. Третье вскрыл. «В минуту, когда мой народ ожидает мести завоевателя, — писал Чарторыйский, — протяните ему руку помощи! Предложите добровольно го, за что поляки боролись и проливали кровь. Я ручаюсь, Государь, Вас ожидает чудо! Результат превзойдёт самые смелые мечты. Вы будете удивлены и тронуты изъявлениями любви и преданности, которые получите от вчерашних врагов. Храбрая и пылкая нация окажется у Ваших ног».
«Месть — чувство мне незнакомое, — отвечал император. — Моим войскам отдан приказ обращаться с Вашими соотечественниками как с братьями. Но то, как польская армия вела себя у нас: мародёрство в Смоленске и Москве, опустошение страны — возобновили былую ненависть. Если по окончании этих страшных событий я смогу вновь оказаться в кругу Вашей семьи, это доставит мне неописуемое наслаждение. Ваш сердцем и душой.
Александр».
Последние слова звучали издёвкой. Но государь писал их искренне. Чарторыйские, отдельно от политики, были милейшими людьми. Впрочем, как и все поляки отдельно от Польши. Оппозицию он ещё простил бы. Но сговор с англичанами выглядел полным ребячеством.
Александр Павлович прибыл в Пулавы без предупреждения. Ранним утром, когда весь замок ещё спал. Его приезд вызвал переполох. Тревога на лицах домочадцев князя Адама не могла изгладиться в течение всего дня, несмотря на любезное обращение и самые добрые слова гостя. Государь прекрасно провёл время, наслаждаясь обществом Чарторыйских и беседуя с ними о чём угодно, кроме польских дел. После ужина он подал бывшему министру знак остаться с ним наедине, и вся фамилия покинула их в гостиной у камина.
— Дорогой друг, — мягко сказал Александр, извлекая из портфеля лист бумаги и протягивая его Адаму через стол. — Мне кажется, что ваше здоровье вновь пошатнулось. Думаю, воды Карлсбада пойдут вам на пользу. А климат вашей родины, напротив, будет только вреден.
Мертвенная бледность покрыла лицо бывшего дипломата. Он держал в руках собственное письмо, ржавые пятна на котором красноречиво свидетельствовали о судьбе посыльного. Князь никогда не был храбрецом. Скорее умником. Но сейчас ум не подсказывал ему выхода.
— Вы выгоняете меня из собственного дома? — с кривой усмешкой проронил он.
Император смотрел на Чарторыйского ласковыми, без тени гнева глазами.
— Вы забываете, что теперь это мой дом.
Варшава
Великий князь Константин Павлович был от природы человеком буйным. Мог и убить. Поэтому офицеры его полков поневоле обращались с ним весьма смело. Зазеваешься, а тебе под горячую руку снесут голову. Тут не до политеса. Нынче утром цесаревич наорал в строю на поручика Кошкуля за оторвавшуюся пуговицу и даже замахнулся палашом. Тот отбил удар и рявкнул в ответ:
— Охолоньте, ваше высочество!
Константин, слова худого не говоря, ушёл, облился водой из ведра, а вернувшись, извинился перед Кошкулем. Приятного, конечно, мало. Однако ко всему привыкаешь. И к взбалмошному братцу императора тоже.
Поляки думали иначе. Их логика ускользала от понимания. Порой не удавалось догадаться, что в следующий раз разозлит или заденет эту публику. Константин Павлович мог согласиться, что новым подданным не нравится его внешность. Копия императора Павла, только выше и шире в кости. Он и на портретах-то выглядел уродом. А в жизни того хуже. Круглые выпученные глаза, нависающие надбровные дуги с клочковатыми рыжими бровями, вздёрнутый, глубоко утопленный нос, так что ото лба до подбородка можно было провести ладонью, не задев за кончик. Великий князь годился детей пугать. Не то, что трепетных поляков.
Характером его высочество тоже удался в папашу. А это не добавляло любви окружающих. Много кричал, поминутно впадал в ярость, потом бурно каялся и пытался загладить вину, обрушив на перепуганных людей поток благодеяний. Нехорошо. Однако не до такой степени, чтобы представлять цесаревича уж совсем злодеем. Порывы сострадания не чужды были его дремучей душе.
