— Милые мои гости, — хозяин обращался к графине и настоятелю. — Вынужден на время вас покинуть. Ступайте отдохните. А вас, господа, прошу в кабинет. Пора о деле слово молвить.
Фабр и Казначеев прошествовали за ним через анфиладу комнат. Внутреннее убранство дома поражало роскошью. Обитель Аракчеева была, как склад, забита трофейными гобеленами, сервизами, картинами и мебелью из Германии, Италии и Франции. Кабинет графа являл исключительный порядок. Нигде ни пылинки. Плоскости столов, стёкла шкафов и позолота резных украшений на бюро сияли отполированные и вычищенные до блеска. Кресла, конторки и пюпитры словно призваны были напоминать о тревожном времени Павла. Это была строгая и воинственная мебель с консолями в виде шпаг. Красное дерево с позолоченными орнаментами в виде стрел, щитов и шлемов. Сотни выдвижных ящичков, замков и пружинок. При первом же взгляде становилось ясно, что всё это отлично действует, щёлкает и закрывается с ружейным лязгом.
— Ну-с, господа, — граф вновь не предложил гостям сесть. — Для меня ваше назначение такая же неожиданность, как и для вас. Мне нужны люди деловые, выносливые и привычные к строжайшей дисциплине, что, полагаю, в заграничном корпусе не поощрялось...
Казначеев и Фабр уже уяснили, что их при всяком удобном случае будут попрекать службой во Франции.
— Так вот, — продолжал Аракчеев, садясь за изогнутый стол-бобрик и извлекая на свет Божий какие-то бумаги, видимо, имевшие отношение к прибывшим. — Ваши послужные списки весьма почтенны. В деле покажете, что тут правда, а что ради красного словца и похвалы...
— Смею заметить, ваше высокопревосходительство, — не сдержался Фабр, — то, что вы держите в руках, прошло через Главный штаб и засвидетельствовано мнением уважаемых людей. Князя Петра Михайловича Волконского...
— Вот-вот, — с некой горечью констатировал Аракчеев. — Беда, братец, в том, что я сих людей не уважаю. И пригодными к службе не считаю. А развращённость ваших нравов доказывается хотя бы тем, что вы осмелились возвысить голос без моего разрешения.
Алекс подавился готовыми сорваться словами. Действительно, он грубо нарушил субординацию, к чему привык в Мобеже. Воронцов всегда позволял говорить с собой.
— Что ж, господин полковник, — усмехнулся Аракчеев. — Дело в следующем. Вы с вашим товарищем будете откомандированы к Ладоге. Определять линии построек, приготовлять луга и пастбища для новых поселенцев, наводить где надо мосты и править дороги. Для чего получите каждый по четыре пехотных батальона.
По вытянувшимся лицам гостей граф понял, что сельские труды им незнакомы.
— Имеете нечто возразить? — он гаденько захихикал, отчего его подбородок собрался гармошкой.
— Ваше сиятельство, — не выдержал Казначеев. — Мы штабные офицеры. Нами болота никогда не осушали. Если мы построим мост, он рухнет. Будучи употреблены при составлении бумаг и в сфере администрации, мы принесём больше пользы...
Последняя фраза взбесила графа. Он грозно воздвигся над столом и опёрся на кулаки.
— Позвольте мне самому судить, что полезно, что нет. И где употреблять каждого из подчинённых! Я не привык выслушивать отговорки. Не знаю, как у вас там, а здесь всякий, кто увиливает от службы, лишается чинов. Угодно вам взять четыре батальона и командовать ими при осушении почвы — берите.
Угодно быть разжалованным в рядовые и уже в этом звании заниматься тем же самым — милости прошу. Если же построенный вами мост не то что рухнет — даст трещину, когда по нему промарширует кирасирский полк, имейте в виду: я буду оч-чень удивлён.
Сказав всё это, граф несколько минут наслаждался произведённым впечатлением. А потом буднично глянул на часы и, сменив гнев на милость, заявил:
— Уже сервирован обед. Окажите честь. Присоединитесь к моим домашним.
Потрясённые сменой его настроений, Фабр и Казначеев выказали полную готовность следовать к столу. Тем более что со вчерашнего дня у них маковой росинки во рту не было. Чуть только Аракчеев покинул кабинет, с него мигом слетел официальный тон, и он обратился в любезнейшего помещика. Такие перепады скорее пугали, чем обнадёживали, ибо никогда нельзя было наверняка знать, какова будет реакция его сиятельства на самые простые слова и действия. В этом граф блестяще подражал своему благодетелю императору Павлу. Но если несчастный государь и правда страдал душевным расстройством, то Аракчеев лишь разыгрывал «слабые нервы», чтобы держать окружающих в постоянном напряжении. Сбитые с толку люди легче поддаются на провокации. Особенно если сам провокатор сохраняет трезвость и холодный ум.
Казначеева с Фабром удивило, что столовая располагалась в подвальном этаже бельведера, где был уже накрыт стол человек на тридцать. Кроме домашних его сиятельства, присутствовали несколько гренадер собственного Аракчеевского полка — по одному унтер-офицеру и рядовому от каждой роты. Для них устанавливалась очерёдность, и в особые дни граф призывал их к себе «откушать», чего несчастные страшились хуже земляных работ.
За столом, помимо хозяина, собрались доктор Миллер, медик графа, и молоденький семёновский поручик, которого вошедшим представили как Михаила Шумского, флигель-адъютанта государя. А когда все расселись, вошла высокая дебелая дама, одетая изысканно, но просто. На вид ей казалось лет 35. Она сразу обращала на себя внимание цыганскими чертами лица, тёмной, оливковой кожей и чёрными огненными глазами.
— А вот мой дорогой друг и домоправительница Настасья Фёдоровна, — провозгласил граф, усаживая женщину подле себя.
Присутствующие повскакали, отвешивая ей поклоны. А те, кто был впервые, с любопытством воззрились на знаменитую госпожу Минкину, двадцать лет в обход законной жены олицетворявшую семейный очаг грозного Аракчеева. Должно быть, в первой молодости экономка и была хороша, но уже миновала тот возраст, когда юность разглаживает пороки на челе. Жёсткость и сластолюбие читались в очерке её рта. Когда супруги долго живут вместе, у них появляется общее выражение лиц. Именно такое было у графа и его домоправительницы. Свет не видел более дружной пары!
— Отведайте, гости дорогие, чем Бог послал, — провозгласила Настасья Фёдоровна, и обед начался.
Лакей в ливрее, обшитой басонами с аракчеевским гербом, пошёл вкруг стола с подносом, на котором стоял графин водки и крошечная, не более напёрстка, рюмка синего стекла. Сначала поднесли его светлости. Потом гостям по старшинству чинов и наконец гренадерам. При этом Фабр не понимал, почему бы каждому не поставить к прибору по рюмке. Уморительно было смотреть, как здоровенные гренадеры неловко брали шкалик, боясь раздавить его в грубых ладонях, как дрожащею рукою наливали в него из графина, как с пожеланием здоровья шефу полка опрокидывали себе в рот несколько капель и удивлённо посматривали друг на друга, не успев почуять вкуса.
Потом все помолились на передний угол и приступили к очень скромному обеду. Подавали щи с кислой капустой, пироги с говядиной, перловую кашу и по стакану кислейшего белого вина. Сверх того господам офицерам добавили по два вида паштета, а хозяину, экономке и молодому поручику верчёные заячьи почки. Фабр не без интереса разглядывал флигель-адъютанта. Тот был чёрен и смугл, как госпожа Минкина, но имел предобрейшую физиономию. Его манеры казались бы приятны, если бы он поминутно не норовил завладеть графином водки и опростать его весь. Граф и Настасья Фёдоровна тревожно переглядывались, несколько раз одёргивали юношу и наконец велели убрать зелье от греха подальше.
