— Не хотим поселений! Не станем служить Аракчееву! Почему государь нас бросил? Убьём Аракчеева, и поселения отменят!
Весьма опасные заблуждения. Ибо император ещё на прошлом смотру изволил молвить графу, что поселения будут, «даже если ему придётся вымостить трупами дорогу от Петербурга до Чугуева». Ах, кабы он знал, он что та дорога уже раз десять вымощена!
А потом понеслась душа в рай. Уланы, ещё вчера так точно исполнявшие пред царскими очами сложнейшие экзерциции, присоединились к мужикам, в домах у которых жили, и стали выталкивать им на расправу офицеров. Сами убивать брезговали. Чувствовали себя иной костью. А вот крестьяне — хоть в форме, хоть без — что с них, дикарей, взять? Пошла потеха. Войска в ней поначалу не участвовали. Только смотрели.
Но и помощи от них ждать было бесполезно. В кавалерийских частях есть поверье, будто раз в жизни у любой лошади бывает праздник — зовётся он «лошадиный спас», — когда скотина припоминает людям все обиды, нанесённые ей с рождения. Тут уж достаётся от копыт и правому, и виноватому. Чёрное конское торжество отмечали сегодня всадники. Сколько усов вырвано, сколько пощёчин роздано, сколько палок всыпано — припомнили и вернули сторицей. Не разбирая добрых и злых, честных и ворье, мягких и изуверов. Справедливости ради надо признать, что графские инструкции заметно сглаживали эту разницу.
Казначеев со своим батальоном находился после смотра в Мшаге и пил горькую. Эта дурная наклонность укоренилась в нём недавно. Ровнёхонько после того, как он навёл мосты на Волхове и из четырёх вверенных единиц сформировал одну. Пережить такие потери в мирное время было немыслимо. Но хуже всего — его не только не привлекли к суду, а, напротив, граф изъявил особое удовольствие рвением нового подчинённого. Оскорбительны и страшны показались Саше эти похвалы. Не смирялась душа с собственной подлостью. Могла лишь забыться на время, оглушённая полуведёрным штофом водки. Но потом снова начинала болеть.
Под пьяную руку Казначеев становился буен и в таком виде поругался с Фабром, приехавшим его увещевать. Алекс должен был признать, что друг за прошедшие месяцы опустился, реагируя на происходящее по-русски зло и безобразно.
— Ты кем хочешь стать? Клейнмихелем? — Фабр не пожалел для сослуживца крепких слов. — Чтобы тебя проклинали?
— Не виноват я, не виноват, — сипел Казначеев, упираясь лбом в грязный стол. — Кто в болоте потонул, кого гадюки покусали. Нельзя здесь ни сеять, ни пахать. Земля из-под ног уходит. Кто такие приказы раздаёт, тому надо гвоздь в голову забить.
Фабр вовремя закрыл ему рот ладонью, потому что в избу вошёл поручик Рябинин и, глянув на полковника с презрительным недоверием, побрёл вглубь хоромины на лавку.
— Да что ты мне рот затыкаешь? — взбеленился Саша. — Убирайся вон! Тебя только не хватало!
Ему было стыдно, что человек, которого он любил и уважал — единственный, кто остался рядом и помнил дни общего счастья, — видел его теперь в таком состоянии. И чем сильнее Казначеев мучился, тем больше ненавидел Фабра. Чистоплюй хренов! В конце концов он вытолкал Алекса взашей. Достойный конец оккупационной дружбы!
Фабр уехал с тяжёлым сердцем. А через три дня заварилась буча. И его самого — ровного, не склонного наказывать и унижать нижние чины — эти самые «нижние» головой выдали бунтовщикам. Рядовые фузелёрной роты остановили коляску у деревни Боженской и, без всякого сопротивления сопровождавших полковника пятерых пехотинцев, выпихнули офицера на дорогу.
— Всё, погулял, твоё скородь! — гаркнул на него один из мятежников. Его товарищи были уже в расстёгнутых мундирах и со снятыми ремнями, что неоспоримо свидетельствовало об их отказе от повиновения. — Щас мы тя на ближайшей осине...
Однако между ними вышел спор, стоит ли кончать полковника тут или отвесть в деревню: пусть все полюбуются. Решено было развлечь товарищей. Там и фонарь найдётся. Фабр вспомнил знаменитый роялистский анекдот. В 1789 году толпа парижан захватила на улице одного шевалье без трёхцветной кокарды. Признав в нём врага, народ решил вздёрнуть несчастного на фонаре, но у того хватило духу осведомиться: «Вы полагаете, вам станет от этого светлее?» Шутка полюбилась, и шевалье отпустили. Он погиб потом, кажется, в Вандее... «От чего ушёл, к тому и вернулся», — сказал себе Алекс.
Его пешком погнали через поле к Боженской, где все улицы были запружены людьми. Полосатые будки у въезда снесены. Часовые либо разбежались, либо присоединились к бунтовщикам. Быстрая, подвижная, как ртуть, толпа угловато ударялась то в заборы, то в стены домов. Стёкла были перебиты, фонари выворочены. Над улицами летал пух из перин. Под ногами валялись вытащенные из офицерских домов и брошенные вещи. Одну барышню насиловали прямо на рояле, неизвестно как вытолкнув инструмент во двор. Он встал косо на картофельных грядках, несчастная охала и съезжала, вызывая хохот собравшихся. Никто ей не сочувствовал, даже женщины.
Фабра поволокли дальше. Со всех сторон напирали бока, спины, животы. Люди срывали с груди красные, жёлтые и чёрные ярлычки, делившие их на «старательных», «средних» и «лентяев». Сегодня начальству не на кого было опереться. К петлястой речке спускались огороды, земля здесь была рыхлая, и тут-то Фабр до конца осознал свою участь. Его не собирались вешать. Офицеров, по доброй традиции, закапывали головами вниз. Сопротивляться было бесполезно. Алекс утешил себя тем, что удушье — не самая страшная смерть, а, судя по скабрёзным романам де Сада, приносит жертве даже некоторое наслаждение.
Однако картины, разворачивавшиеся перед глазами, заставляли думать, что разухабистый маркиз не знал, что писал. Люди, зарываемые кверху ногами, дёргались долго, брыкали воздух и явно не испытывали под землёй сладострастного экстаза. Впереди у плетёной изгороди толкалась куча зевак. Возбуждённый шум их голосов почти заглушал крики жертвы. В какой-то момент они сгрудились над ней, а потом отхлынули назад. Тут Фабр увидел на земле четвертованное тело, руки и ноги которого были растащены и гуляли по толпе, как трофеи. Некоторое время безобразный обрубок ещё жил, поскольку голову ему оставили как бы в насмешку. Прищурившись, Алекс узнал генерала фон Фрикена, командовавшего аракчеевским гренадерским полком. Именно с его солдатами новички когда-то выехали из Грузина.
В следующую секунду Фабр ощутил сильный толчок в спину и понял, что его волокут к яме. Он поднял глаза и на самом её краю увидел Казначеева. В белой рубашке, без мундира, с подбитым глазом, расквашенным в лепёшку носом, но в кои-то веки трезвого.
— Алекс!
Бывший адъютант ринулся к нему. Но был сбит с ног и тут же получил несколько раз по рёбрам. Из рук у него выпала лопата, и Фабр понял, что яму заставили копать самих арестантов.
— Саша! — он попытался добраться до друга.
Но тому уже связали запястья и спихнули под отвал. Мгновение — и сверху посыпались комья земли. Ноги извивавшегося, как червяк, полковника крепко держал кто-то из крестьян. Он ставил четыре пятака на то, что его «сердешный» продержится дольше, чем у товарища — эва длинный какой! Следующим был сам Фабр. Он глазом не успел моргнуть, как двое мужиков довольно ловко ухватили его под локти. Потом небо разом поменялось с травой местами, и, протащив коренастого француза головой по насыпи, бунтовщики сунули жертву в яму. Алекс понял, что в рот и нос ему набивается земля. Что чем больше он кричит, тем больше её становится. Успел обозвать де Сада козлом. Думал завалиться на сторону, но сбоку от него уже втыкали, как морковь, следующего бедолагу.
