Париж
— И что из всего этого будет? — Паскевич поднял голову над столом и упёрся мутноватым взглядом Шурке в лоб.
Тот запустил пальцы в остатки волос на висках и попытался сосредоточиться на вопросе.
— А будет, любезный Еганн, то, что лет через десять тебе, как Суворову, придётся штурмовать Варшаву.
Бенкендорф раскрошил ржаной мякиш и принялся старательно собирать им водку со стола. Такого никчёмного разбазаривания добра его душа не принимала.
Шёл уже четвёртый час веселья, и многие господа отвалились от кормушки в самых неожиданных позах. Шурку провожали в Петербург. А коль скоро знал он буквально всех, то все и притащились. К счастью, не на улицу Шуазель. Погрома в своём особняке граф не планировал. Зато в лучший погребок «Прокоп», на улице Старой Комедии, который посещал ещё Вольтер — отец всех бесчинств нынешнего века. Шумная компания человек в пятьдесят требовала столов, вина, эльзасских копчёных колбасок, лимонных пирожных — словом, чего угодно, только не лягушачьих лапок. И была потрясена, узнав, что для них давно заказано и накрыто. По случаю пришествия пьяных русских хозяин с утра решительно отказывал всем посетителям и подгонял прислугу на кухне. Подавали треску с шафраном и луком, телятину-бланкетт в сливках, бёф бургиньон, заливали всё это... Впрочем, водку гости принесли сами и воспротивились любым попыткам отговорить их от столь варварского напитка. Хуже того, в благородный французский погреб были доставлены более сотни бутылок тёмного британского портера.
— Ты ещё и пива у союзников купил? — с сомнением спросил у Шурки Воронцов.
— Пиво купить нельзя, — философски ответил тот.
— Ну, смотри, — бросил граф. — Лучше три стакана виски, чем три бутылки портера.
— Лучше три стакана виски на три бутылки портера...
И кто бы мог оказаться таким догадливым? Паскевич после пары стопок терял весь свой придворный лоск, а с ним и осторожность. Трудно поверить, что именно он, такой сдержанный на язык, расслабившись, начнёт бубнить то, что у всех накипело.
— Я в толк не возьму, зачем это надо? Вооружать поляков на свои деньги? Мало мы беды знали от их буйства? Зачем давать им конституцию?
— Ну, положим, в конституции нет ничего плохого, — вмешался Мишель Орлов, тоже довольно крепкий на голову, чтобы после трёх часов пира вести политические разговоры.
— Согласен, — гнул своё Паскевич. — Но и нам тогда давайте. А так что получается?
— Что? — Мишель опёрся щекой на кулак, в котором сжимал нож. Лезвие под его тяжестью постепенно входило в доску стола.
— Им и законы отдельные, и армия за наш счёт. У меня в полку, столько не платят! Мы что, не люди?
— Уймись, Еганн, не тебе государя судить, — одёрнул его Шурка, любивший блюсти казённый интерес. Но тут же сам пустился в рассуждения. — Им Литву и Волынь насовсем отдадут. Или как?
— Для округления границ, — вставил Алексей Орлов, брат Мишеля. Во всём похожие, они отличались только тем, что у младшего на голове ещё буйно произрастали каштановые кудри. — Читали, что государь сказал по этому поводу полякам: «Литва, Подолия и Волынь у нас считаются русскими провинциями. Мои подданные привыкли видеть их под скипетром своего монарха». Стало быть, раз он теперь короновался, как польский король, то может землю из кармана в карман пересыпать? Тут Карамзин хорошо ввернул, мол, не вы, ваше величество, эти губернии завоевали, не вам и разбазаривать!
Теперь уже решительно все заинтересованные лица обсуждали гордую записку историографа на высочайшее имя, ходившую по рукам в копиях и вызывавшую неизменное восхищение: «Никому ни пяди своей земли, ни другу, ни врагу — таков наш принцип».
— Срал государь на этот принцип, — с обидой бросил Шурка. Его грубость показывала, что он уже порядком захмелел. — Помните, как на Венский конгресс притащили Костюшку, и император с Константином Павловичем взяли этого бунтовщика под руки и повели через зал, крича: «Дорогу народному герою!» Страматища! Сколько он наших перевешал!..
— Это всё политика, — бросил Воронцов, которого положа руку на сердце тоже коробило поведение Александра Павловича. — Государь хотел приобрести популярность в Польше. Мы ведь тоже порядком развлеклись...
— А хоть бы и так! — Паскевичу надоел портер, и он потребовал себе алеатико.
— Не надо мешать, — попытался удержать его Орлов.
— Я дегустирую. — Получив желаемое, Иван Фёдорович, вместо того, чтобы впасть в благодушие, ещё больше озлился. — Хоть бы и так! Ему всё-таки стоит решить, чей он царь. Наш или польский? Очень умно, заботиться о любви ляхов, а что думаем мы, плевать?
— В польском войске питаем змия, готового в любую минуту излить на нас свой яд, — изысканно завернул Христофорыч. — Почему финнам дали конституцию, а нам нет?
Всем разом захотелось конституции, только потому, что ею украсили жизнь одного скандального и одного незаметного народа. Русским тоже любопытно было узнать, хороша ли репка.
— Мне вся эта система сугубо непонятна, — ныл, откупоривая портер, Мишель Орлов. — Мы что, рыжие?
— Некоторые рыжие, — тут же подал голос Христофорыч. — Ты против?
— Да я не против рыжих! — взвыл генерал. — Я вообще нашей государственной системы не понимаю. Почему калужских или рязанских мужиков можно купить? А эстляндских в мае позапрошлого года указом освободили?
Вот этого Воронцов тоже понять не мог. Выходило, как с конституцией. Время шло, а блага ломились в чужие руки. Война, очень тяжёлая, далась с надрывом пуза и мужикам, и дворянству. Обе стороны были вправе ожидать от государя гостинца.
— Флигель-адъютант Пашка Киселёв в августе месяце подал императору записку «О постепенном уничтожении рабства». У меня есть копия. Толково составлено. По две десятины на душу. За выкуп от казны. С рассрочкой на несколько лет. Я всегда был того же мнения. И что? Где теперь Киселёв? Командует штабом второй армии в Тульчине. Укатали сивку за крутые горки. — Тут Михаил Семёнович понял, что ничем не отличается от своих друзей, которых понесло на скользкие темы. Как и его самого, помимо воли.
— Про поселения уже слышали? — бубнил Орлов. — Помаленьку начали. С Новгорода. А теперь, глядишь, чуть не в каждой губернии. До трёхсот тысяч довести хотят. Это что ж за армия? Аракчеев во главе на белой лошади. Набрал офицерами всякой дряни, ни из армейских, ни из гвардейских полков. Те, что у него под рукой ходили, гатчинские последыши, поганцы. Производства в чины у них там свои. С нами не пересекаются. Из солдат наверх тянут. Это бы и неплохо. Но всё совершенно закрыто. Как будто другое войско в стране. Люди, говорят, мрут как мухи. Бьют там нещадно. Строем пашут...
— Ты ври, да не завирайся, — обрезал его Шурка. — Где это видано, чтобы строем пахать? Да и вообще, что за чушь эти поселения? Говорят много всякого, да. Вроде как экономия денег на содержание войска. Пусть само себя кормит. Но я так считаю: либо человек — солдат. Либо крестьянин. Иначе толку не будет.
