Как ни странно, но Феодора признавалась себе, что скучает по Константинополю — со всеми его яркими красками, шумом, волнением и дикостью — и по сцене, несмотря на то что жизнь актрисы была полна лишений и унижений. По сравнению со столицей Кирена была невыносимо скучна — респектабельная, провинциальная и сонная. А Гекебол — надутый дурак, пытающийся казаться интересным, хотя слушать его разглагольствования по поводу налоговых деклараций и ремонта стоков было невыносимой пыткой.
Бесконечно нудная пьеса тянулась и тянулась, вместе с ней, казалось, затянулся и жаркий полдень — и зрители откровенно устали и заскучали. Наконец занавес опустился
[21] для финальной сцены с Антонием, выглядевшим нелепо и смешно на котурнах и в шлеме с громадным плюмажем, и бездыханным телом Клеопатры (вопреки истинной истории). Актёр, игравший Антония, прижал руку к сердцу и патетически воскликнул: «Увы! Что же мне делать?»
Феодора не смогла совладать с собой. Играя в столичном театре, она была известна своим даром вовремя подавать остроумные, но похабные реплики, вот и сейчас довольно громко произнесла:
— Так отымей её, пока тёплая!
Это было сказано очень естественным тоном дружеского совета, и аудитория на мгновение замерла, а затем взорвалась хохотом. Даже принципалы — знатные горожане Кирены — лишь недолгое время могли бороться с душившим их смехом, пытаясь выказать своё неодобрение. Слёзы струились у них по щекам, они хватались за бока и даже слегка подвывали от хохота.
Казалось, один лишь Гекебол ничуть не веселился. Бросив на Феодору яростный взгляд, он схватил её за руку и потащил прочь из театра.
— Ты, маленькое уличное отребье! — взревел он за пределами театра, отвешивая Феодоре оглушительную пощёчину. — Я должен был подумать об этом, когда подбирал тебя в грязи! Мало того что ты сорвала первый спектакль и опозорила будущий литературный шедевр, ты меня — меня, губернатора! — выставила на посмешище!
— О, прошу тебя, Гай, не гневайся! — молила Феодора; лицо горело от удара. Постепенно до неё начало доходить, какую оплошность она совершила. — Прости меня, прости, я не подумала... Я клянусь, что такого больше никогда не повторится!
— А у тебя и не будет шанса повторить это! Проваливай! Я даже видеть тебя больше не желаю!
— Но ты не можешь просто выкинуть меня на улицу, Гай! — воскликнула Феодора, перед которой отчётливо замаячил призрак нищеты. — Куда я пойду?
— Не моё дело. Надо было раньше думать.
— Но мои платья! Мои драгоценности!
— Это Я их купил и Я заплатил за всё, что ты имела, будучи моей мистриссой. Ты на них претендовать не можешь. А теперь убирайся с глаз моих, шлюха, пока я не кликнул стражу!
Оставшись одна, без друзей и знакомых, за тысячу миль от единственного города, который она знала, Феодора получила запрет выходить на сцену — об этом позаботился Гекебол. Она была вынуждена зарабатывать единственным известным ей способом, чтобы не умереть с голоду и накопить денег на дорогу в Александрию. В этом большом городе она наверняка сможет найти работу в театре и тогда уже накопит денег и на дорогу в Константинополь.
Феодора поклялась, что никогда больше не позволит мужчине распоряжаться её жизнью. И вообще чем меньше она будет иметь с мужчинам дела — тем лучше...
ПЯТЬ
Хотя и отличные по природе своей, огонь и
железо сходятся вместе и, слившись воедино,
становятся раскалённым слитком.
Леонтий Иерусалимский. Против монофизитов
[22]
Настаивать на том, что у Христа две сущности — человеческая и божественная, — значит отрицать, что Богородица Дева Мария родила Его! Патриарх Александрийский Кирилл ясно сказал об этом на Эфесском соборе 90 лет назад!
Ирена, игуменья одного египетского христианского монастыря, улыбнулась и ответила Феодоре слегка извиняющимся тоном:
— Прости меня, моя дорогая, но почему я должна прислушиваться к словам мирянина, вроде тебя, озабоченного истинной природой Христа?
Две женщины стояли у борта «Арго» — небольшого торгового судёнышка, находящегося в двух днях пути от Аполлонии, порта Кирены и следующего в Александрию. Как и другие пассажиры, они спали и ели в рубке, разделённой посередине занавеской из грубого холста — чтобы отделить мужчин от женщин.
— Но мне это кажется интересным! — настаивала Феодора.
К своему собственному удивлению, она действительно нашла разговоры с настоятельницей о религии очень увлекательными. Она мельком подумала, не греческая ли кровь в ней говорит (её родители были родом с Кипра), — ведь Греция подарила всему миру лучших мыслителей и математиков.
Даже став жертвой внезапного и болезненного удара судьбы, Феодора чувствовала себя на удивление спокойной, почти счастливой, хотя её будущее было совершенно неопределённым. Решение вести самостоятельную жизнь после разрыва с Гекеболом укрепило её душевные силы и веру в себя. Вместе с тем слабее стало и намерение использовать свой актёрский дар — карьера актрисы потеряла для неё большую часть привлекательности.
— Если, по твоим же словам, Мария родила Бога, то Христос, её сын, и был Богом? — продолжала Феодора. — А это то, насколько я знаю, во что верят монофизиты Сирии и Египта... Однако наш новый император Юстин, а с ним и патриарх Константинопольский говорят, что это ересь. Теперь мы должны принять постановление Халкидонского собора о том, что Христос имеет две природы: человеческую и божественную. По меньшей мере это непонятно!
Она криво усмехнулась, а Ирена покачала головой.
— Это никак нельзя назвать приемлемым. Возродив память о Халкидонском соборе, проходившем 70 лет назад, при императоре Маркиане, Юстин расколол Империю: север и запад стоят за Халкидон, юг и восток — за монофизитов. К счастью, Юстин кажется разумным правителем, ибо не сталкивает их между собой. Монофизиты Египта — а Египет снабжает Империю зерном — не подвергаются преследованию, а так называемым еретикам разрешено искать там убежища.
— Что это за яркая звезда? — спросила Феодора, указывая на сверкающую точку на горизонте.
— Это не звезда, — отвечала Ирена, становясь рядом с ней. — Это Фарос — маяк Александрии; говорят, это самый яркий огонь, горящий на самой высокой из построенных людьми башне.
В лучах субтропического рассвета свет маяка быстро померк, и взошедшее солнце осветило колоссальные стены и башни, за которыми виднелись фризы куполов и колонн, обелиски, крыши храмов и дворцов, а на переднем плане, над гаванью, возвышалась немыслимая громада древнего маяка.
