— Это как? — хрипнул Петр.
— Ну как, обыкновенно. Ударить можно — сильно, слабо… избить, убить… можно и пощадить. Тут ведь главное — это не что и не как, а само ощущение: можно. Можно все, что захочешь. Девок стали они из колонны выдергивать. Ну одну там всего, но с таким уже криком… А я сижу, смотрю на это все… они же меня ото всех отделили, накормили, как вы вот сейчас, напоили, даже можно сказать, облизали всего, одеяльцем накрыли — как мне их не любить?.. А та девка визжит — по земле ее за волосы. Ну народ и не вытерпел, кинулся. Ну они, добровольцы, и начали из автоматов. В воздух стали стрелять — пугануть! — но там куча такая уже, что попали в ребенка. Мать прям так и легла рядом с ним.
— Дальше, дальше… — Душу Петьки клещами потянуло наружу.
— А чего дальше? Всё. Кого-то из взрослых еще застрелили — двоих, одного, я точно не видел. Остальных положили лицом, на колени поставили, в кучу… Усмирили, короче. Я не видел — ушел.
— То есть как это?
— Встал и пошел. Так такой был бардак, хаос, визг — про меня и забыли.
— И на промку пришел, как Христов по воде?
— Мне очень хотелось остаться, — проныл с запоздалой, напрасной тоской Мизгирев. — Ну с ними, с «Тайфуном». Чтоб этот «Тайфун» взял меня и унес. Я же не виноват, — всхлипнул он и забегал по их онемело внимающим лицам захохотавшими блудливыми глазами. — Я-то сам не убийца. Я честно ужаснулся! Но мое тело очень хотело домой. Я бы там интервью дал большое, статью написал. Рассказал бы про весь этот ужас. И призвал бы к ответу, к суду, к человечности всех бы призвал. Но только там — не здесь! — погрозил он проказливо пальцем кому-то, поводил перед чьим-то невидимым носом. — Не знаю, короче, как я умудрился оттуда уйти. Как бы кто-то повел меня, что ли, вселился в меня. Вентилятор там старый — залез в него, прямо между лопаток. И главное, я слышал, как они меня искали. Звали, звали меня! Ощущения, как у собаки, которую в дом зазывают. Шарик, Шарик, ко мне! Конура ждет, подстилка, кормушка… Понимаете? Вся моя жизнь! Вентилятор как будто включился — исходящей струей меня к ним! Подмывает! Корчи предродовые! Сам себя и рожаю вот в этой трубе… Как я там удержался, опять же не знаю. И вот главное, холодно — ночь же холодная. Думал, насмерть продрогну. Ночью вылезти думал — уже и не важно, к кому и куда, лишь бы только в тепло… Но тут вдруг такая стрельба началась. За железкой разрывы. И так прямо близко, как будто по мне. Я обратно, как крыса в нору. Ну а дальше… вот, встретились…
— Ну, про численность, вооружение можно не спрашивать?
— Да, наверное, лучше не спрашивай, — оскалился пришелец на лютовский вопрос. — Ну такие они — упакованные. И вообще у них сила. Одних только танков… Я же к вам сюда из Полысаева ехал. Ну так там целый город железа — чего только нет! Впрочем, вы это сами давно уже чувствуете. Командиров их видел. Комбат «Тайфуна» этого, Богун, через трупы легко перешагивает. А комбриг вэсэушный, Криницкий, тот похож еще на человека — корежит его…
— Корежит, а лупит по нам, — рванулось из Петьки. — Долбит и плачет, плачет и долбит.
— Солдат он жалеет своих. Либо их всех убьют, либо он вас.
— Сколько лет ему? Звание? — Лютов спросил.
— Ну в районе полтинника вроде, а звание — полковник. Мы там с ним перекинулись: у него за спиною Афган, Карабах… Понимает, что с городом делает.
— Понимает, как нас раздавить, — хмыкнул Лютов, улыбаясь глазами матерого зверя, который почувствовал близкий запах другого, столь же сильного, сколь и он сам. — То-то я и смотрю: кто-то грамотный нас в клещи взял. Не какой-то дундук-генштабист, а поползал на брюхе.
— Ну и как же ты будешь теперь, Мизгирек? — спросил Валек, взглянув на одноклассника, как бездомный кобель на такую же точно бездомную псину, но еще не обтершуюся на помойке, еще не пахнущую кровью живой добычи, лесом и землей, не облезлую, не отощавшую, а пока с налитыми боками, с лоснящейся шерстью, с бесполезно бренчащим ошейником — отвратительным напоминаньем о прежнем беззаботном житье. Спросил с наивным жалостливым страхом, но уже и с какой-то нутряной глухотой, из-под гнета привычки: никому в Кумачове теперь уже было не выбежать из военной судьбы.
Но этот Мизгирев, конечно, был особенно, нелепо одинок — ни свой, ни чужой в родном городе, ни с кем не связанный ни кровной, ни подземной связью, никому тут не нужный, как сыну, отцу, брату, матери, счастливый, что его семья не здесь, и несчастливый тем, что к ней уже не вырваться.
Мизгирев с полминуты не мог говорить: кто он, что он теперь… а потом шевельнулся взглянул на Валька с дурковатой, неловкой улыбкой, словно должен сказать что-то жалкое или постыдное:
— Да вот с вами останусь, наверное. Как, не прогоните?
— С нами — с кем? С ополчением? Так мы это… воюем. — У Валька самого шевельнулась улыбка неверия. — Что же ты, воевать с нами будешь?
— А я помню, Шалимов, как в зыбун провалился и подумал, что вы меня бросили, — улыбнулся чему-то своему Мизгирев, словно бредя. — Всю жизнь боялся, что земля меня сожрет… ну вот эта земля, уголь, шахта, порода… не хотел, чтоб Донбасс меня медленно начал раздавливать, и цеплялся, карабкался, полз… Я же даже женился только ради того, чтобы жить высоко от земли… А вы шахтеров привели, поверхностных, и они меня вытащили из того зыбуна. И я понял, Шалимов, вот сейчас только понял, что там, наверху… ну куда я забрался… там никто мне на помощь поверхностных не приведет, если я упаду, если буду тонуть. Там все от тебя разбегаются, чтоб ты их за собой не потянул. Там люди с тобой, пока ты идешь вверх. Там люди составлены в пищевую цепочку, а здесь… Здесь нельзя жрать друг друга. Не какой-то моральный на это запрет, а физически просто нельзя, как есть звери, которые никогда не охотятся на подобных себе. Под землей слишком многое надо делать совместно, а иначе раздавит вас всех. И теперь, на войне, то же самое…
— Жрать, конечно, не жрем, — почему-то не вытерпел Петька, — а вот сапоги друг у друга воруем.
Его вдруг несказанно удивило, что кому-то их жизнь представляется правильной, подлинной жизнью, даже как бы очищенной ото всех проявлений врожденного человеку паскудства. Как будто они, бандерлоги, нашли под землей что-то прямо такое, с чем на небо пускают, лишь мазнув по чумазому рылу архангельским взглядом: «Шахтер? Проходи».
— Воевать — это выше моего понимания, — продолжал Мизгирев. — Ну не выше, а где-то… В общем, слабый я, тряпка. Могу копать, могу не копать. Грузить, подавать, подносить… Вам что-нибудь надо копать?
— Вопрос интересный, — ответил вдруг Лютов. — Так ты по специальности, говоришь, инженер? Ну это вот все — проходка туннелей, переход в центре зала?
— Ну да, был когда-то. А что? — спросил Мизгирев без надежды.
— А это я на будущее. Быть может, сделаем тебя министром угольной промышленности. А я министром обороны стану. Военным диктатором. Всегда хотел побыть Наполеоном.
4
Птица не превращается в рыбу. Недостаток питания вытолкнул расплодившихся древних рептилий на сушу, но ведь это столетия были нужны для того, чтоб они приспособились, переродились.
